Ноев ковчег доктора Толмачевой
Шрифт:
И с огромным облегчением, что есть кто-то, кому она может передать хотя бы часть своей боли, Таня продиктовала номера родителей.
– Пока я звоню, вы приезжайте ко мне в отель, – сказал Филипп Иванович. – Если будет нужно поехать в посольство, я вас отвезу.
– Хорошо, – Таня была согласна на все. – А где ваш отель?
– На Вандомской площади. Называется «Ритц». Спросите на ресепшн господина Одинцова. Они мне скажут, что вы пришли.
– Я сейчас приеду.
И, к большому Танинному облегчению, действительно, как по волшебству, Филипп Иванович нашел по телефону Таниного отца и передал ему привет и беспокойство дочери. Таня даже не сообразила, что сама не могла дозвониться только потому, что отец читал в это время лекцию и, как всегда, отключал телефон. А мама была недоступна лишь потому, что на ее телефоне элементарно кончились деньги. Теперь она сбегала в киоск связи и сама перезвонила Тане.
– Мы были в консерватории, – извиняющимся голосом сказала мать. – Мы и сами-то узнали эту ужасную новость только утром...
Таня в это время уже сидела у Филиппа Ивановича в номере.
– Мам, я счастлива, что вы дома! – И в первый раз за несколько последних лет Таня не выдержала и громко, навзрыд заплакала.
– Что ты, доченька, мы тебя очень, очень любим...
Филипп Иванович, наклонившийся к девушке, чтобы вытереть ей слезы, услышал, как странно замолчала Танина мать.
10
Азарцев уходил из дома на заработки не каждый день. Тина не могла понять закономерности – иногда он исчезал на два-три дня, иногда оставался дома. Но каждый раз перед тем, как ему уйти, он с кем-то разговаривал по телефону.
«То есть его по телефону вызывают на работу», – догадалась Тина.
Однако когда Володя возвращался, работой скульптора от него и не пахло. Скульптор – это камень, песок, глина, наконец... Скульптор – это испачканные руки, сменная одежда, эскизы... Володя как уходил в обычном костюме, так в нем и приходил. И никакой дополнительной одежды с собой не брал. Только от рубашек Тина чувствовала инородный, неприятный запах – какую-то смесь химических и парфюмерных ароматов. Что это за запах, она определить не могла. Однажды спросила, но вразумительного ответа не получила. Между тем, как она могла наблюдать, Володя уходил на свою новую «работу» не без удовольствия. И, что каждый раз ее смущало, возвращаясь, сразу отдавал ей деньги. А так как расходовала деньги она аккуратно, сумма накопилась уже немаленькая. Тина знала, что если так пойдет и дальше, то через месяц денег уже хватит на то, чтобы лечь в больницу. «Но вправе ли я потратить эти деньги на себя? – размышляла она мучительными теперь одинокими часами. – Тем более что я не знаю, каким путем они достаются».
И действительно, если еще несколько дней назад Тина с удовольствием оставалась дома одна, теперь отсутствие Азарцева нагоняло на нее тревогу и тоску. «Скорей бы весна! Скорей бы.... – думала она. – Растает снег, можно будет подольше гулять, не боясь оступиться на скользком тротуаре». Она мечтала ходить с Сеней на пруд примерно в полукилометре от ее дома. Заброшенный старый овраг с довольно большой округлой лужей. Летом там иногда купались дети из бедных семей – наверное, убегали из своих дворов тайком от родителей, или родителям это было все равно. Тина раздумывала: а можно ли в этом пруду будет поплавать Сене? Прошлым летом она видела там несколько хозяев с собаками. Но Сени у нее тогда еще не было. Она вспомнила свой сон в ночь перед Новым годом. Она гуляет с Сеней и своим старым псом Чарли по зеленому лугу. Ей навстречу идет Азарцев. Тина задумалась. – «Хороший был сон. Один из первых снов после болезни. – Она вздохнула. – Все будет хорошо! И все-таки скорей бы весна...»
А Азарцев не обращал внимания на погоду. Зима, весна, осень – какая разница, если на душе погано и тошно? Все было противно. Абсолютно все! Он шел пешком к метро или, наоборот, к дому и видел только грязь на тротуаре, талый снег на обочине, ледяные корки, покрывавшие его душу. Вокруг не люди, а какие-то отвратительные хари с картин Босха, не дома, а уродливые ящики с населяющими их уродами, не дети, а маленькие монстры – прыгающие, орущие, жующие, визжащие... И над всем этим чудовищно грубым, грязным, несправедливым миром сияли два лица – Оли и Тины. Олино было в недосягаемой для любой жизненной грязи высоте. Тинино ассоциировалось с материнством. Тина не предаст, не оставит, спасет. С ней не страшно. Он должен сделать так, чтобы ей стало полегче жить, чтобы она смогла сделать хотя бы элементарное – поправить ее собственное здоровье. И он это сделает, ведь он и так виноват перед ней.
Так он думал в тот день, когда его окликнул бывший одноклассник Сиваков. Володя даже и не узнал его вначале. В школе у них не было общих интересов. Колька Сивый сразу после выпуска собирался в курсанты, Азарцев в медицину – а тут вдруг Николай встретился с ним как с родным.
Чем только не занимаются у нас бывшие офицеры... Азарцев был поражен, что Николай Сиваков держит при кладбище гранитную мастерскую.
– Пойдем, я тебя познакомлю со своей командой.
Не считая подполковника Сивого, команда состояла из трех человек. В нее входили: экскаваторщик Слава – бывший судебно-медицинский эксперт, несколько лет назад осужденный по милицейской подставе и уже отсидевший; скульптор Гриша, недоучившийся по бедности студент, загремевший в армию и лишившийся там одного глаза – по этой причине он видел лица клиентов не совсем так, как они выглядели на самом деле и как того хотели родственники, и бывший детский психолог, а теперь служитель культа при кладбищенской церкви – отец Анатолий. Компания была разношерстная, но вполне веселая и интеллигентная. Однако знакомить Тину с новыми приятелями Владимир опасался.
В первый раз он пошел с Николаем в его мастерскую от нечего делать – на душе было одновременно так муторно и тревожно, что хотелось выть. Когда Сивый сказал, что они едут на кладбище, Володя даже не удивился – ему было все равно, лишь бы не сидеть дома, не видеть Тинину ежедневную экономию, эту мелкую кухонную суету. Но кладбище вдруг удивило остаточной предвесенней чистотой снега, узкими тропками между могил, темной зеленью елей.
– С чего ты вдруг памятниками стал заниматься? – спросил Николая Азарцев.
– Сначала надо было друзьям памятники сделать. А потом сам втянулся. Незаметно.
Они шли по боковой аллее, с обеих сторон усаженной елями. Тишина, белизна и зелень окружили Азарцева, и только шелест проносившихся по шоссе машин свидетельствовал, что они отъехали совсем недалеко от города.
Аллея окончилась небольшой квадратной площадью. Ели вокруг нее сдвинулись, будто укрывали площадь от досужих глаз. Снег был расчищен. В середине лежала плита темного гранита в виде пятиконечной звезды. В центре плиты – углубление.
– Это для чего? – не понял Владимир.
– Для костра. Газ не подвести. Иногда зажигаю. Будто Вечный огонь.
Шесть одинаковых памятников черного гранита стояли в ряд. Азарцев подошел – с выбитых в граните портретов смотрели на него похожие молодые лица. И годы рождения были примерно у всех одинаковые. А время смерти – у всех шестерых в один день.
– Ты что, их здесь похоронил? – спросил Азарцев.
– Нет. Хоронить было нечего. Все сгорело. Я просто поставил им здесь памятники.