Номенклатор. Книга первая
Шрифт:
Но он удержался от этого поспешного шага, а всё потому, что его осенило вдруг великолепной мыслью. – Враг моего врага мой друг. – Неожиданно Котте Мессалине в голову пришло это изречение умнейших врагов прошлого. – А если Тиберий всех людей за этим столом видит своими врагами, то я должен ему показать, что я и сам здесь никого не считаю другом, а и сам им всем враг. – И на этой мысли Котта Мессалина непроизвольно хватает свою кружку с вином, и поднявшись на ноги, делает грозное заявление в сторону Гнея Пизона. – Что молчишь, подлый Гней Пизона. Неужто замыслил сказать вслух такое словами непередаваемое кощунство, отчего даже у самого стойкого к твоим разнузданным самовыражениям гражданина, в рот вино не пойдёт из-за появившейся вдруг внезапно оскомины и горечи во рту, и стойкого отвращения
И только Котта Мессалина это сказал, как все присутствующие на этом пиршестве уважаемые люди почувствовали оскомину и горечь во рту, со своим стойким нежеланием брать в рот вино.
– Вот же враг народа, Гней Пизон! – как один единодушны все взгляды сенаторского недовольства и злобы в сторону Гнея Пизона, кто теперь есть первый заговорщик и враг установленных с самых древнейших времён порядков и правил жизни всякого достойного мужа. Где он после трудов своих праведных не просто должен, а чуть ли не обязан возлечь на ложе и с него погружать себя в удовлетворённое состояние духа с помощью вовлечения себя в процесс еды и пития вина. А тут всем явился паскуда Гней Пизон и выдумал такое кощунство. Но не всё находится в заговорщицких руках и устах мага и астролога Гнея Пизона, а в достойном гражданине всё восстаёт против этого кощунства. – Не отменить тебе, свинопас Гней Пизон, одну из главных аксиом жизни: быть настоящим мужем, где его настоящность характеризует вот такое его здравствующее положение за столом, где в одной руке он держит колбасы, а в другой руке находится обязательный атрибут для этой его картины повседневной жизни, кружка вина.
И такая картина повседневной жизни самого достойного гражданина Рима (она так и называлась), где в ней имелись только свои отдельные частности, висела в одном из залов термополии «Гальский гусь», и своей натуральностью и выразительностью деталей всего этого быта, завораживала взгляд, оказавшегося в этом зале едока. Кто ел, ел, затем пил немного сразу, где-то с пол полной кружки, затем опять ел, ел, и неожиданно вдруг, решил передохнуть зачем-то, да и остановился своим взглядом на этой картине повседневного быта римского гражданина.
И в едоке при виде всего доступного для его разумения в этой картине жизни патрициев, тут же оживают будни жизни этих изображённых на картине патрициев, чья жизнь вполне вероятно и каким-то неведомым способом оказалась выставлена здесь напоказ перед людьми самого недостойного быть может звания по сравнению с ними. Из-за чего первая возникшая мысль едока, поверившая всему тому, что ей было представлено на обозрение на этой картине, уперевшись в такое несоответствие возможного и представленной на её рассмотрение реальности, начинает над собой, над едоком и над своей наивностью подтрунивать. Мол, разве можно быть таким наивным и верить всему тому, что тебе кажут и говорят. Тем более ты уже сам мог убедиться, насколько ловки на обман владельцы термополии, подавших тебе уж точно(!), как они сказали, сегодняшнюю похлёбку из чечевицы. А она, как минимум, позавчерашняя и воняет чем-то непотребным (чужими наполнения до полной чашки, плевками).
А между тем, те, изначально тут упоминаемые люди благовоспитанные и чинные во всём, чьим выразителем общего мнения был Котта Мессалина, о ком тут вдруг вспомнилось оттого, что они сами о себе напомнили путём своего представления на этой картине быта римского гражданина, висящей на центральном месте стены главного зала термополии, – хотя после внимательного и стойкого на принципиальной убеждённости взгляда, что патриции не могут быть так близко и на глазах находиться перед людьми другого рода племени, а значит, на картине изображены зажиточные плебеи, одна часть едоков, оказавшихся в этом зале, решила, что она не отражает полностью реальности жизни, – до сих пор смотрят на здесь находящихся едоков, всё за ними замечают и имеют на всё своё мнение.
И если с первыми взглядами этих придирчивых людей кое как ознакомились и даже их в себя впитали, то на этом они не останавливаются, и только едок сделал вторую передышку, то ему в лицо смотрят укоризненные и предвзятые взгляды этих господ, со своими пояснениями того, что себе едок не так позволяет делать, когда садится после долгой и дальней дороги за стол, чтобы за ним перевести душу.
И вот второе правило, какому пытаются придерживаться люди к склонные к полноте и цельности себя и своего подхода к делу всей своей жизни, обеду, включает в себя следующие положения едока по отношению к своему обеду. Будь осмотрительным и всегда начеку. И не хватайся за всё сразу обеими руками, запуская в тоже время и в свой рот чрезмерно большой кусок мяса. Что обязательно приведёт к пищеварительному запору и умственной забывчивости, когда дело дойдёт до расчёта с хозяином заведения, кто, непременно заметит за тобой такой жадный подход к своему обеду, и раз ты такой взбудораженный и мало что соображаешь из того, что себе в рот отправляешь, то он не преминет воспользоваться этим твоим временным помешательством.
А вот как надо подходить буквально к своему обеденному времяпровождению и было показано на этой центральной картине термополии. И непонятно очень иногда задумавшемуся хозяину термополии, вдруг остановившему свой взгляд на этой картине, откуда она здесь появилась, и кто посмел таким способом внести разлад в его конструктивные буквально недавно отношения с едоками. Кои посмотрят на эту пасторальную картину неспешного поведения за столом римского гражданина, да и устыдятся уже своего, даже не поведения за столом, а его подобия, нисколько непохожего на вот такой классический пример поведения гражданина за столом. Где они, а если уж быть откровенно честным и не скрывать под маской спешки этих людей, то всё те же, свыше упоминаемые лица, Публий, Кезон и Это'т, прямо стыдно говорить об этом, по заходу в термополию прямо встали за п-образным прилавком в этом обеденном помещении, в который были встроены большие котлы с горячей водой, чтобы подаваемая еда всегда была подогретой, а после того, как все их руки были заняты набранными блюдами, а под мышками были зажаты кувшины с вином, они заняли места за одной из свободных боковых лавок.
Ну а уже здесь, они без всяких лишних разговоров и предисловий, – ну что, с дороги можно и по маленькой, – как прямо те люди, кто опасается за то, что им по рукам сейчас дадут или же всё у них заберут, начинают себя вести так, как будто они никогда раньше не сидели за столом и за ним не ели (правда, это можно объяснить их патрицианским воспитанием – они всегда у стола возлежали).
И что вызывает самое большое удивление при наблюдении за этой троицей, на что способен разве что только хозяин заведения, кто всегда заглядывает своим посетителям в рот, чтобы сделать о нём оценочное суждение насчёт соответствия его платёжеспособности и его пищевых желаний, так это то, что самое большое и требовательное нетерпение к расставленным перед собой на столе блюдам проявляют те из них люди, кто своим зрелым внешним видом демонстрирует умеренность и разумность. Но внешность обманчива, в очередной раз убеждается хозяин термополии Латулл, видя, как эту истину подтверждают буквально эти люди за своим столом.
Так в большей всех степени ведёт себя так неразумно и чуть ли не разнуздано за столом, пухлого обрамления даже не муж, а мужичок (как можно догадаться, то это Это'т) – он не оставляет и шанса остаться целым всему тому, что у него находилось в тарелках, и главное в кувшине, кой постоянно держался его рукой наготове и приставлялся к его горлу. С чем, с таким отношением к своему обеду, только делал попытки сравниться присевший с другого края стола Кезон, где он скорости поглощения блюд Это'том противопоставил больший обхват своих челюстей, которые за один раз могли вобрать в себя огромнейший кусок пищи.
И в самом конце этой фигуральной гонки по своему насыщению, безнадёжно отставая, находился Публий, занявший место за лавкой напротив столь агрессивно себя ведущих по отношению к пище едоков. Где Публий, несмотря на не наличие в себе стольких прожитых лет и значит наличествующего опыта, как у его товарищей, повёл себя наиболее благоразумно или похоже на то благоразумие за столом, которое свойственно благочинным гражданам с той самой картины «Повседневный быт римского гражданина» в этом заведении, которая занимается на глазах едока и посетителя вот таким визуальным морализаторством.