Non Cursum Perficio
Шрифт:
Зябко потерев плечи, Садерьер опустился в кресло, а я защемился за стол и принялся слегка нервно ломать лежавшую на нём плитку шоколада на мелкие кусочки.
– Послушайте, Сао, дело в том, что я… нет, вернее сказать, мы, – Дьен посмотрел мне в глаза, заметно побледнев, – мы хотим, чтобы вы заняли пост директора Антинеля.
Повисло молчание, нарушаемое лишь треском фольги под моими пальцами – я продолжал бездумно ломать шоколад, вглядываясь в спокойные, усталые тёмно-карие глаза Садерьера и пытаясь обнаружить там хоть тень улыбки, хоть намёк на несерьёзность его слов. Тщетно.
– Прошу, только не говорите сразу «нет», – мягко попросил Дьен, легко касаясь моей манжеты.
– Я ни в коей мере не шучу и не пытаюсь вас разыграть, Сао. И эта просьба продиктована лишь сложившейся в Антинеле ситуацией и теми знаниями, что я располагаю о вас, господин Седар. Если вы позволите, я объясню?..
Пользуясь тем, что я всё ещё безмолвствую в жестоком ступоре и таращусь на него, как укуренный Сомбрера с сигаретой в лапке на табличку «No smoking» в крематории, Дьен продолжал давить:
– Нам нужен сильный, харизматичный руководитель, который будет способен нейтрально относиться ко всем представителям топ-менеджмента – и который сумеет вернуть обитателям Антинеля веру в силу законов и жёсткого регламента. Такой, как вы, Сао.
– Но почему сразу я?! – прорезался-таки у меня дар речи. Вернее, хриплого карканья.
– Генерал ла Пьерр – куда более подходящая кандидатура на этот пост!..
– Видите ли, – кротко отозвался Дьен, доверительно наклоняясь ко мне и окутывая запахом вишен и шоколада, – генерал, при всех его несомненных достоинствах, не имеет того, что есть у Норда – и у вас, господин Седар. Мне сложно обозначить это качество словами… нечто сродни чутью на события и людей. Сокровенное умение видеть и разгадывать тайные знаки, символы, иероглифы, проявляющиеся в потоке событий, и с хирургической точностью оперировать этими знаниями. Это особое мироощущение, если угодно. Скрытый дар понимать сердцем то, что недоступно рациональному осознанию.
Пока он говорил, меня накрыло водоворотом чувств, среди которых доминировал скрытый восторг оттого, что кто-то, наконец, назвал «сокровенным талантом» то самое, что все прочие именовали не иначе как «лёгкой пожизненной придурью, присущей всем нулевикам», а то и «синдромом отклонения крыши от плоскости на сорок пять градусов».
Правда, слегка напрягало на этом фоне сравнение с Нордом, потому что моя придурь – она придурь уникальная, неповторимая и единственная в своём роде! Но то, что у нас с Нордом есть нечто общее, мне весьма польстило. Изо всех сил стараясь не дать улыбке растянуться до ушей, я коротко и сухо кивнул, побуждая Садерьера продолжить свой монолог.
– Надеюсь, господин Седар, в ближайшее время услышать от вас положительный ответ, – со странной, невнятной мольбой в тихом голосе произнёс Дьен, накрывая ладонью мои пальцы. У меня сложилось впечатление, что южанин с трудом удерживает готовую сорваться с языка личную просьбу о помощи.
– Le roi est mort, vive le roi, – проговорил я с усмешкой, встав и глядя на Дьена сверху вниз.
– Я хорошо вас понял, капо Садерьер. Я сообщу Вам о своём решении завтра в это же время. Договорились?
– Да, – Денёк выжал из обескровленной постоянным соблюдением политеса души несколько капель искренней улыбки. Похоже, лекции по искусству мимикрии в рабочем коллективе южанин в своё время прогулял. Или ему лживости на это не хватало.
Помолчав капельку, Садерьер неожиданно заявил:
– Странно после стольких лет пребывания штатным водителем Норда слышать это обращение, господин Седар. Но да – я действительно капо и командор войны. От этого невозможно, нельзя отказаться... или спастись. Ты есть то, что ты есть, сколько ни притворяйся перед собой и ни беги от правды. Запомните это... запомните это хорошенько, господин Седар.
Не дав мне времени среагировать, Денёк бесшумно ускользнул прочь, оставив невесомый шлейф из благоухающих спелых вишен и шоколада. Я выпал из кабинета, приваливший спиной к косяку, и осторожно прислушался к эху отзвучавших слов.
Бесспорно, в Антинеле происходят события, пугающие даже детей Са – а исток этого недуга, поразившего нас, там – в маленьком городке со странным названием Никель, откуда принесло споры охватившего Институт безумия. Как? Как кошмары Никеля просочились в кирпичные стены корпусов, в жилы проводов? Где та трещина, тот первый зазор, в который втёк вместе с оттепелью свет холодных голубых галогенок? И отчего, отчего мне так не дают покоя эти лампы? Куча вопросов и ни одного внятного ответа – Седар в мотке разноцветной пряжи…
Тихонько вздохнув, я вновь пробежался кончиками пальцев по разноцветным корешкам тяжёлых папок, вытянул синюю, с ярлыком «Семь/один, общежитие сотрудников корпуса семь, 1998 год». Открыл – и ахнул, невольно отшатнувшись и выпустив документы из рук, брезгливо проведя ладонями по бёдрам в попытках счистить с них непонятную дрянь. Чертежи, схемы и планы, сотворённые в своё время Бастардом, оказались залиты вязкой, похожей на смолу тёмной жидкостью с запахом масла. Кое-где сквозь жирные пятна проглядывали обрывки и кусочки планировок, но цельную картину по ним было не восстановить.
– Что это? – ошарашенно спросила Кармелли, подходя и осторожно присаживаясь на корточки над измазанной папкой. – Что за чертовщина?
– Не знаю. Срочно проверь другие папки, – отрывисто приказал я, и в суеверном ужасе резко шарахнулся к окну, почти ожидая увидеть на месте седьмого/первого корпуса дымящуюся воронку. Но нет – за завесой, сотканной из сумерек и мелкого дождя, уютно светились окна в торце общаги химиков, скрытой в березнячке. У меня прямо от сердца отлегло!
– Остальные чистые, – отрапортовалась Кармелли, и боязливо подвигала носком туфельки распростёртую на полу синюю папку. Наморщила загорелый носик, принесла со своего стола линейку и ею принялась переворачивать страницы в надежде отыскать неиспорченные листы. Я безмолвно возвышался у окна, сожалея, что в те далёкие времена не имел привычки вести дневник. Да и сейчас, собственно, не имею.
В стекле призрачно и зыбко отражалось моё лицо с появившимися лишь в последний месяц морщинками в уголках глаз. Чтобы не подпадать под власть отражения, я принялся изучать лабиринт крыш и стен, открывавшийся мне с десятого этажа. Внизу мокли муравьиные тропки, проложенные от крыльца к крыльцу, а наверху, под пеленой лохматых серых туч, светились разноцветные окна в сплетениях сосновых веток.
«Интересно, – подумалось мне, – какой гений не с той буквы «гэ» надумал строить жилой корпус из панельных плит? Мало того, что там комнаты вышли не пришей, не пристебай, так ещё выпадает из общего кирпичного архитектурного ансамбля Антинеля. А ведь я там внутри и не был ни разу!». Я честно запустил руки по локоть в помойку собственной захламленной памяти, весьма неинтеллигентно таращась за окно, и попытался откопать воспоминания об этом корпусе. У меня никогда не было знакомых среди химиков, а поскольку общежитие стояло на самой стабильной зоне территории с индексом минус пять Герц, работы там для нулевого отдела не имелось. И лишь однажды ночью мне довелось ожидать кого-то в их холле. Как сейчас помню, было очень холодно, дыхание белым облачком зависало в волглом воздухе, а свет галогенок не мог разогнать копошившиеся по углам тени. Убийственно пахло куревом – а я в очередной раз бросал! Грязные окна холла казались чёрными провалами в небытие, синие стены нагоняли тоску, а тут ещё этот пробирающий до костей стылый холод…