Non Cursum Perficio
Шрифт:
– …Эм, Алекс… Ты не очень обидишься, если я сейчас скажу «фе-е»?..
Рыжик стоял посреди комнаты, держа кончиками пальцев за манжету Барклину рубашку, отстранив её от себя как можно дальше и разглядывая с некоторым изумлённым отвращением.
– Ничего не фе-е, на ней просто Пломбир рожала, кошка моя, – обиделся Баркли.
– Ой, фе-е-е-е! – закричал Рыжик, бросая рубашку и убегая от неё подальше. Алекс истерзанно вздохнул. Попытки зашифровать Рыжика под студента пошли прахом, стоило клёцконосому хирургу открыть платяной шкаф и с удивлением найти в обувной коробке прошлогоднюю дыню, которую Баркли положил «в тепло дозреть». К моменту её обнаружения дыня действительно… дозрела. Так сказать, вполне.
– Про тебя в газетах можно писать, Алекс, – Рыжик раскопал в кармане джинсов пачку сильно сплющенных Vogue, и теперь озирался окрест в поисках зажигалки. – В статьях с названиями типа «Профессия – судьба».
– Хорошо хоть, не в разделе объявлений интимных услуг, – хрюкнул Баркли, ногой подцепляя с пола выпавшее из гардероба нечто, отдалённо напоминающее комок промасленной обёрточной бумаги. – Чёй-то тут… О! Да это же мои пижамные штанишки! Ещё со времён учёбы в Тминнике сохранились, м-м, мои любимые штанишки…
– Именно из-за большой любви ты их не стирал со времени получения диплома?..
– Да будет вам известно, – торжественно ответствовал хирург, ловко закидывая ногой штанцы обратно в шкаф и чиркая зажигалкой, – что у великого меня нет диплома. Великого меня изгнали с четвёртого курса за ту историю с горшком и женой декана.
– Удивительно, как только эти святые люди из числа преподавателей и профессоров так долго продержались, – пробормотал Рыжик, бродя с сигаретой туда-сюда по комнате и окуривая её ментоловым дымом, чтобы хоть как-то понизить уровень коренных, фоновых запахов пижамных штанов и торжествующей дыни.
– Ладно! – Баркли с грохотом захлопнул гардероб. – Пусть я несколько неопрятен в одежде, зато я чаще всех в Антинеле мою руки и кварцуюсь. Это создаёт уравновешенность и мировую гармонию. А шмотки можно и у Садерьера занять.
– Гениально, Алекс, – закатил глаза Рыжик, – особенно если бы тебя осенило где-то так на часик раньше! А дыню ты не выкидывай, у Теодора Коркорана юбилей на днях… угостишь вкусненьким любимого коллегу. Только штаны ему не дари в довесок. Он этого не заслужил…
Немного больше откровенности, чем нужно
– …Садерьер, ты меня глубоко ужасаешь порой. Ты в курсе?
– А вы для меня, как Зона для сталкера, милорд. Так что мы квиты.
Рыжик молча вскинул брови на этой реплике, пристально взглянув на Садерьера. Дьен в ответ чуть смущённо пожал плечами:
– Ну, или как ящик Пандоры. Или теорема Ферма. Или кубик-рубик, который, как ни крути, сложить просто невозможно. Или запутанный лабиринт, где нет выхода. Много про вас можно сказать, и выписать словами рамку для вашего образа, но всё это останется внешним, так и не затронет сокровенной сути… Вам не странно такое про себя выслушивать?..
– Я не знаю. Да и не хочу знать, – Рыжик тяжело посмотрел на Дьена, заливая этим взглядом, словно раскалённым воском, уста южанина, накрепко запечатывая их молчанием. Дьен невольно дёрнул губами, чтобы убедиться в том, что в самом деле не онемел. Горевшая за спиной Дьена лампа золотистым ореолом очерчивала полукруг света над черноволосой головой южанина, и Рыжику мерещились деревянный крест и кулёк гвоздей, которые Садерьер неистово тащит к месту собственной казни – всю свою жизнь.
Рыжик впервые осмелился ступить на запретные территории души Дьена, впущенный за колючую проволоку сдержанности и бетонные стены непрошибаемой вежливости владельцем этих непостижимых полей. И сейчас тревожно слушал звуки вечных сумерек одной печальной и самоотверженной души…
– Знать и понимать, Дьен – это так невыносимо, – Рыжик со вздохом склонил голову, и его лицо скрыли прядки волос. – И всё же я никогда не откажусь от этой своей привилегии – прогулок по минному полю с завязанными глазами. Не откажусь быть тенью любого, кто сможет ненадолго завладеть моим вниманием, рассказать мне самого себя. Хоть это и тяжелее, чем отдать всю свою жизнь на благо абстрактному большинству, но всё же как-то повеселее. Ведь меня привлекает всё узорчатое, необычное, рвущее рамки серой обыденности. Что и составляет разницу между тобой и мной… Небольшую. Но весьма и весьма ощутимую.
– Я всё-таки пытаюсь сложить кубик-рубик, не забывайте, – улыбнулся Дьен неловко. Он в который раз от души позавидовал умению хирурга Баркли собирать на гранях вышеупомянутого кубика-рубика красивые разноцветные узоры: максимум, что получалось у него, так это темнота с редкими светлыми вкраплениями непонятной формы. Рыжик не ответил на улыбку Дьена:
– Лучше не трогай, Садерьер, а то сломаешь. Да… грустный у нас с тобой получился разговор, Дьен. Немного больше откровенности, чем нужно: ощущение скользкой, обледенелой жестяной крыши под ногами – одно резкое движение, и… всё кончено. Я… пойду, наверное. Поздно уже.
Рыжик со вздохом встал, отодвинув полупустую чашку с недопитым вишнёвым чаем. Нервно постучал ногтями по полированному дереву – кончики пальцев едва виднелись из-под длинного тёмно-вишнёвого рукава Дьенова свитера. Посмотрел за окно, чуть прикусив нижнюю губу.
– Вы скучаете по Камилло? – неожиданно спросил Садерьер.
– Так заметно, да? – Рыжик досадливо ударил ладонью по столу – чашка подпрыгнула, тонко звякнув, как будто испуганно вскрикнула. – Да, я понимаю, что это невыносимо глупо – но не могу ничего с собой поделать, – он быстро взглянул из-под чёлки на Дьена и зло пробурчал:
– И поделывать не хочу! В кои-то веки до нас дошла электрификация…
– Откровенность может быть глупой – но искренность вряд ли, – Садерьер задумчиво взял со стола чашку, рассматривая плававшую в вишнёвой заварке перевёрнутую комнату и кусочек перевёрнутого Рыжика: косую чёлку и, как всегда, слегка изумлённый глаз.
– А может быть, ты прав, – глубокомысленно отозвался Рыжик, чихнул в воротник свитера и умчался подальше от всяческих археологических раскопок в гости к клёцконосому хирургу. У него-то откровенности всегда было столько, сколько нужно – и ещё вкусный шпротный паштет.