Non Cursum Perficio
Шрифт:
Телефон звонил с невыносимой, рвущей душу настырностью штатного дознавателя из ГБ. В лабиринтах комнат в ответ на этот звон зарождались ещё не сами шаги, но их эхо. Неожиданный сквозняк всколыхнул обрывки обоев, бумажными языками свисавших со стен.
Отпечатки собачьих лап на песке, мёртвые камни заброшенных домов, оборванные провода. Методичное постукивание трамвайных колёс – здесь нет ни рельсов, ни самого трамвая, а оно всё равно слышно. Бурые потёки, засыхающие на железе. Осколки стекла на полу. Древний ветер прошлого. Шаги. Голоса…
Когда дверь в комнату, где звонил телефон, тихо приоткрылась, его окликнули.
– Да, Дьен? – Рыжик с металлическим лязганьем опустил телефонную трубку на рычажки.
Ему не нужно было оборачиваться, чтобы увидеть слегка смущённого Садерьера в белом свитере с вышитым слева алым сердцем. Он и так нервами чуял за своей спиной взмахи крыльев Дьена – его ангела-хранителя с перьями цвета вишни.
– Милорд, этот телефон давно не работает, – Дьен кивнул на беспомощно распластавшийся у их ног, вырванный из розетки провод, похожий на сброшенную змеёй шкурку. Рыжик опустил ресницы, стоя возле старинной медной этажерки с чёрным телефоном, ровесником самого Белла, и не шевелясь. В слабом утреннем свете, еле пробивавшемся сквозь запотевшие окна, он казался бы монохромным снимком, выцветшей чёрно-белой довоенной фотографией, если бы не яркие, золотисто-рыжие волосы.
– Я знаю, Дьен, – тихо прошептал Рыжик. – И поэтому звоню туда, что давно не существует.
– Не надо, милорд, прошу вас, – Садерьер подошёл поближе, накинув Рыжику на плечи его тёплый чёрный палантин с меховой оторочкой. – Я знаю, насколько притягательным может быть упадок. Декаданс. Умирание. Но не давайте затянуть себя в омуты просроченной памяти, забейте ведущие туда двери крепкими досками, новыми гвоздями. Оставьте Некоузье ведьмам, бродячим псам, воронам, фабрикантам и водителям алюминиевых трамваев. Оставьте этот гнилой плод разлагаться дальше – его обманчивая сладость таит в себе смертельный яд. Поверьте мне, я знаю.
– Ты мой второй якорь на отмелях реальности – после Камилло, – Рыжик завернулся в свой палантин, зябко поёжившись. – Ты видишь, Дьен – я чувствую эти проклятые земли даже здесь, в моём Антинеле. Мне нужно меньше… – он задумался, подбирая слова, – меньше сумерек. Ведь в сумерках всё не то, чем кажется.
– Я понимаю. Ложитесь спать, милорд. У вас была ночка не из лёгких, вам нужно отдохнуть.
– Да, Дьен, спасибо. Я пойду. Перелиняю немножко.
Рыжик коротко усмехнулся одними глазами, и ушёл из квартиры и из утра Дьена, продолжая кутаться в свой палантин и чуть вздрагивая от холода. Шлейф из аромата умирающих осенних цветов и дыма летел за ним почти осязаемым лоскутом сумерек. «Найдите десять отличий от прежнего Норда», – тяжело подумал Дьен и коснулся пальцем вышитого на свитере сердца.
====== 18. Малосемейка на Дунаевского ======
/когда-то давно/
...Наблюдать за передвигавшимися по сушилке чьими-то ногами было значительно веселее, чем писать курсач, поэтому Поль Бонита сидел к двери вполоборота, время от времени накорябывая какие-то бессмысленности, и вёл наблюдение.
Часа полтора назад при смелой попытке пожарить мойву Поль успешно сжёг полкило рыбы, чугунную сковороду, прихватку, которой он тушил сковороду, и полотенце, которым он тушил прихватку. Коврик, на котором Поль затаптывал дымящиеся тряпки, слегка обуглился по краям, а кафель на стенах приобрёл элегантно-зловещий антрацитовый блеск. Китайские тапки, в отличие от коврика, достойно вынесли контакт с высокими температурами, так и не сумев загореться, зато развонялись на всю малосемейку. Вынеся тапки проветриваться на балкон холла, Поль распахнул в квартирке оба окна и дверь, дабы обеспечить циркуляцию свежего воздуха в зоне задымления, и сел писать курсач. Но – отвлёкся на ноги и всё никак не мог заставить себя вернуться к линалоолу с пропилен гликолем.
Дверь Полевой квартирки находилась как раз напротив сушилки, где покачивались на верёвках гирлянды разнородного тряпья. А из-под мокрых простыней и полотенец виднелось пять штук ног. Причем три из них были непарные, а ещё две принадлежали комендантше Элен – Бонита вычислил её по белым носочкам с вышитыми ландышами. Время от времени ноги двигались. Те, что в синих туфлях и двух разных чулках, нервно ходили вдоль верёвки с бельём и почёсывали друг друга, а сиротливая нога в модном штиблете «под крокодила» периодически поднималась куда-то вверх и исчезала за краем голубенького полотенчика.
А вот голосов Поль, как ни старался, услышать не мог: этажом выше кто-то активно сверлил и забивал гвозди. Но по нервному поведению ног и по колыханию километров мокрой х/бшки Бонита догадался, что обладатели разномастных конечностей о чём-то яростно спорят. Возможно, даже скандалят.
«Первым делом мы применяем его здесь, а потом везде», – не глядя, нацарапал Поль в черновике и вместе со стулом слегка сдвинулся вбок, чтобы было лучше видно. В этот момент ноги Элен яростно затопали, а сиротливая мужская конечность испуганно заелозила. Хозяйка синих туфлей стояла столбом, даже прекратив чесаться. Потом неожиданно – (Бонита даже вздрогнул и чуть не проглотил ручку, которую со вкусом грыз) – потом неожиданно за верхний край полотенчика судорожно схватилась чья-то рука. Подержалась за верёвку пару секунд и отпустила, бессильно соскользнув обратно. Синие туфли как-то странно, неуверенно шевельнулись, мужских ног сделалось всё-таки две, и все шесть штук исчезли. «Пошли через прачечную в холл», – догадался Поль с некоторым огорчением. Увлекательное зрелище, позволявшее ему последние двадцать минут забивать на курсач, подошло к концу. Посожалев, что он не курит и не может пойти подымить на балкон, Поль тяжело вздохнул и погрузился во взаимоотношения пропилен гликоля и компонентов EDTA-группы.
...К вечеру курсач был почти добит. Поль же был добит окончательно, а его квартирка успела проветриться от китайских тапок и провоняться от соседского кота. К тому же из-за открытых окон и ноября за ними в комнате стало холоднее, чем в древнем, чихающем и трясущемся Полевом холодильнике «Морозко». Ёжась, Поль захлопнул рамы и пошёл проведать тапки, ибо в слегка прогоревших носках ноги у него основательно замёрзли.
Вслед за тремя парами нервных конечностей, повторив их путь через сушилку и прачечную, Бонита вышел в холл. Потом замер и озадаченно почесал в длинных каштановых лохмах. Там было что-то не так, он видел... Поль вернулся в сушилку, неуверенно остановившись в дверях и обводя помещение взглядом. На голубом полотенчике засыхало бурое пятно в форме ладони – наверху, возле верёвки. Как раз там, где за него хваталась владелица синих туфлей.
*
Есть эскимо на улице в середине ноября – удел отмороженных и психически нездоровых личностей. Это вам все скажут. Но Полю Боните было начхать на доводы рассудка и грустный опыт всех ноябрьских поедателей мороженого. Один вид шоколадного пломбира сводил Поля с ума вне зависимости от времени суток и сезона. На беду студента-химика в магазинчике, куда он заскочил после занятий, чтобы купить пельменей, эти вот пельмени соседствовали с вожделенным продуктом. Обливаясь похотливыми слюнями, как Гумберт при виде нимфетки, Поль купил сразу пять пломбиров и в экстатическом состоянии выпал на улицу.
С затянутого тучами неба заунывно моросило – этот процесс отчего-то ужасно напоминал лекции по истории химии профессора Товпеко. Прохожие, пряча лица в шарфах и воротниках, торопились убраться с улицы в любое тёплое место, будь то троллейбус, магазин или родной подъезд. Поль не торопился. Бережными движениями он отвернул угол упаковки на первом из пломбиров, любовно посмотрел на подёрнутое дымкой инея шоколадное лакомство и вонзил в мороженое зубы...
...Через полтора часа окоченевший Бонита поднимался к подъезду малосемейки с застывшей на белом лице улыбочкой только что завалившего жертву маньяка-психопата. Килограмм пломбира и охлаждённая до нуля внешняя среда заморозили Бониту получше новокаиновой блокады.