Non Cursum Perficio
Шрифт:
– А отца?! Отца моего убил… ублюдок, отродье, тварь! – стоявшая до этого в немой прострации Лаэтта, захлёбываясь слезами, так резко кинулась на полковника, что караулившие её солдаты только хватанули воздух руками. Блеск лезвия тонкого женского стилета, удар точно в самое сердце… блеск, забирающий другой – из глаз зелёных, как сердолик.
Секунда всеобщего оцепенения… Ветер, принёсший гортанную ноту напева Солли Салара… И пламя, объявшее дом от погреба до чердака, стирающее всё, вражду и любовь, жизнь и смерть, но только не память.
…Двор поместья, до краешков налитый спелым солнечным соком середины лета. Безветрие; застыли в неподвижности кроны вишнёвых деревьев и резной плющ, увивавший изгородь.
Диас остановился на пороге дома, привалившись плечом к косяку и глядя на Доре, коловшего дрова. Он первый раз за этот месяц встал с постели, где лежал, спелёнатый, словно мумия фараона, в пропитанные мазью от ожогов бинты. Так много белого на смуглой коже… Пока Диас лежал, погребённый в этих белизне и безмолвии, ему вспоминалось детство и зимние каникулы у дальних родственников в Льчевске. Тогда Диас впервые увидел снег, и сначала долго изумлялся, а потом ухитрился провалиться в какой-то сугроб по горло, страшно испугался и заревел на весь Льчевск. Его утешали всей семьёй, а его двоюродный дядя Сальчерай признался ему шёпотом на ухо, что он сам ужасно боится снега, потому что однажды едва не замёрз насмерть в сильную вьюгу…
И сейчас, несмотря на летний зной, Диасу всё казалось, что он погребён заживо под ледяной коркой – а мир и все его обитатели остались снаружи, за чертой безмолвия.
Диас сам не знал, отчего всё это время скрывал от отца страшную правду, создавая для брата хрупкую иллюзию безнаказанности. После того, как Марио нашёл Диаса и Лаэтту под обломками сгоревшего дома, ни тот, ни другая не проронили ни слова. Потому что не знали, как вообще про такое сказать… И Диас хотел бы продолжать молчать – но это было бессмысленно, потому что, хоть полковник Элиэзер мёртв, но дочь его, проклятая зеленоглазая девица Лилиан, жива. Доре всё равно не удержится на краю пропасти… И потому обожжённая, обмотанная ангельски белым рука Диаса прячет за спиной окончательную точку для этой истории. Точку сорок пятого калибра.
– Доре, – тот оборачивается на хриплый, пепельный голос брата и видит белую руку с чёрным револьвером. Видит – но не верит.
– Ты… чего? – спрашивает Доре – больше не зеркальное отражение Диаса, ведь у него нет ни ожогов, ни глубокой борозды, оставленной пулей выше локтя, ни пепла той ночи в карих глазах.
– Хоть ты и совершил грех, тяжелее которого нет в мире, я мог бы предложить тебе добровольно принять смерть, достойную сакилча – разогнаться на твоём Renault до предела и сгореть в ветре. Может быть, этим ты бы искупил свою вину перед нашим народом. Но увы, я знаю – ты труслив и эгоистичен, как бродячая шавка, и вместо того, чтобы кровью смыть с себя позор, ты предпочтёшь броситься к ним, к проклятым детям Света и к своей зеленоглазой шлюхе. И я убью тебя сам.
– Диас, ты же… как же… я ведь твой брат! – Доре растерянно улыбался, разведя руки – бабочка, которую вот-вот пришпилят английской булавкой, а она всё никак не может понять – за что? За крылья? За красоту? За необычность?..
Этот месяц Доре жил и дышал надеждой на встречу с Лилиан, которую перед нападением полковник успел увезти домой, на восток, в Тилламун. Да, к этим чувствам примешивались боль, тревога и угрызения совести из-за Диаса – но остальные горести жителей пуэбло его не тронули. Все эти смуглые, черноволосые люди с чёрными, карими и вишнёвыми глазами, живущие по древним законам крови, чести и войны, стали невыносимо чужды Доре.
И Диас это видел, ощущал лёгшую между ними пропасть. Отрубленную ветку не прирастить обратно к дереву, сколько ни привязывай. И как ужасно, что топором для этой ветки стала любовь.
– Диас, как ты можешь выстрелить в меня? В твою половинку?..
– Вот так, – из-под ледяной корки, из белого молчания бинтов, снега и ненависти ответил Диас и поставил точку. Свинцовую точку, через миг налившуюся ярко-алым, словно упавший на смуглую грудь лепесток розы.
– Что?.. – из дома на звук выстрела выскочил Марио с оружием в руках и замер, не понимая.
– Отец, – глухо проговорил белый призрак прежнего Диаса сквозь горький пороховой дым,
– Отец, это Доре передал информацию о нашем рейде людям полковника Элиэзера. Потому, что влюбился в его дочь. И сейчас планировал сбежать к ней в Тилламун. Отец…
– Ты поступил правильно. Я горжусь тобой, Денёк, – командор войны прикусил нижнюю губу, крепко обняв Диаса, прижал его черноволосую голову к своему плечу и потрепал по затылку с неловкой нежностью. И хотя ожоги от этих прикосновений болели так, что хотелось орать, Диас не отстранялся, не отталкивал рук Марио – он не ведал отцовской ласки с семи лет, с тех пор, как мир повернулся к двум братьям своей жестокой и горькой правдивостью. Он стоял в бинтах, с всё ещё горячим револьвером в руке, зажмурившись, и не видел, как плачет командор войны Марио Садерьер, и как по приоткрытым губам его мёртвого близнеца ползёт блестящая на солнце муха…
И хорошо, что не видел. Иногда лучше жить с закрытыми глазами, что ни говори.
С того дня больше никто не звал младшего Садерьера Диас – без стоящего впереди Доре это звучало странно – и тревожило память… Марио предложил сыну изменить имя на северный манер: Дьен. Дьен Садерьер.
====== 17. Практикант ======
…История и дорога закончились одновременно. Много лет назад Диас с отцом ушли в дом, повернувшись спиной к чужому им мёртвому парню, лежавшему под вишней – а сейчас Дьен и Рыжик сидели в чёрном Mitsubishi возле входа в административный корпус. По тонированному стеклу тёк дождь, отражаясь в широко распахнутых глазах окаменевшего Рыжика. Цепкий ужас неминуемости и тоскливая обречённость тёмными водами Стикса плескались в его зрачках.
– Я не хочу туда, – Рыжик всей спиной вжался в сиденье, словно кто-то тащил его из салона. Его взгляд был прикован к двум высоким узким окнам с кремовыми шторами на 11-ом этаже.
– Успокойтесь, милорд, – Дьен снял с шеи цепочку с компасом, вложил в ладонь Рыжика, сжал его пальцы, подтверждая свой дар. – В Антинеле теперь другой директор. Я сделал, как вы меня просили. И отдал отравленное яблочко в надёжные руки одного любопытного Адама в белом…
Из Рыжика вырвался какой-то изумлённый выдох-вскрик. Он неожиданно распахнул дверь и выскочил под дождь, бросившись к крыльцу. Миг, блеск стекол открывшейся двери – и Рыжик исчез, оставив после себя лишь ароматы сигарет и осенних цветов. Дьен терпеливо ожидал, чуть усмехаясь и пощёлкивая пальцами в такт мелодии «Mar de Suenos» из магнитолы. Ему сейчас было удивительно легко и пусто – словно всё то белое безмолвие, все те сковавшие душу льды неожиданно превратились в пух одуванчиков и от одного вздоха рассеялись, разлетелись, чтобы не вернуться. Садерьер наконец-то понял, почему многие, очень многие, даже до дрожи боясь Норда, даже впадая в кому от вида одной его тени, всё равно приходили в кабинет на 11-ом этаже и рассказывали свои истории.
«Всего один раз решиться – и рассказать всё, без утайки. Вывернуть наизнанку свою память, вытряхнуть оттуда колючие крошки, не дающие спокойно жить. Исповедаться тьме… это нечто, подобное смерти, – подумал Дьен. – А он с удовольствием слушает чужие жизни – коллекционер грехов. Вот и мои теперь хранятся там, в сладостной, непроглядной темноте его души… Святой Са, как всё же хорошо, что я осмелился рассказать, осмелился развалить эту душную плотину на реке собственной жизни! Сейчас течение успокоится, вода войдёт в берега – и отразит в себе небо. Все будет хорошо, постепенно и вкрадчиво – ведь добрые вести дают знать о себе тихо…».