Новый мир. Книга 3: Пробуждение
Шрифт:
— Мне не до твоих чертовых шуточек, Сандерс!..
Тирада Томсона оборвалась, когда в нашу сторону был произведен залп реактивной артиллерии. Зенитки тут же выпустили свои ракеты на перехват. «Стрекозы» с бешеным ритмом застрекотали пулеметами. Небо озарилось отсветами противоракетных лазеров, лучи которых пробились сквозь облака сквозь атмосферу. Целая россыпь ракет взорвалась на подлетах и высоко у нас над головами. Однако одна из них преодолела заслон. Замедленная и сбитая с наводки магнитным щитом, она врезалась в край одной из шеренг, ждущих очереди на спуск, на дальнем стороне оврага.
Взрыв разорвал
— Проклятье! — в бешенстве вскричал Томсон, забыв обо мне и снова переключившись на «Крестоносца». — Теперь ты видишь, к чему приводит твоя медлительность, кретин?! Хочешь, чтобы нас всех тут прикончили?!
— Ты что-то хочешь предложить, мудак?!
— Задействуй вон те тросы!
Майор остервенело ткнул пальцем в сторону единственной лебедки, которая использовалась не для спуска, а для подъема. С помощью этой лебедки со дна колодца трос осторожно поднимал носилки, к которым были пристегнуты тяжелораненые. Наверху их принимали санитары и полевые хирурги из специальной медицинской бригады (СМБ) «Глобал Секьюрити», прикрепленной на время операции к «чертовой дивизии», не имеющей собственных подразделений медиков.
— Эй, вы! — услышав это предложение, вышел навстречу Томсона разгневанный хирург из СМБ. — И думать забудьте, ясно?!
— А с каких это пор ты тут командуешь, клоун?!
— А с тех пор, сукин ты сын, с которых там, под землей, ваших людей косят штабелями! — сцепив зубы от ярости, медик ткнул пальцем вниз. — Очередь раненых на подъем во много раз больше, чем очередь на спуск, чтоб ты знал! И увеличивается вдвое быстрее! Мы поднимаем только тяжелых — тех, кого, если не поднять немедленно, умрет!
— Плевать я на них хотел! Мы не чертов благотворительный фонд! Каждый тут подписался под тем, что готов сдохнуть! Задание в сто раз важнее их никчемных жизней! Мне нужно как можно скорее спускать подкрепления, чтобы атака не захлебнулась! Так что подъем инвалидов отменяется! Отцепляй последние носилки от чертового троса и отдавай его мне, живо!
— Ну уж нет, чертов ублюдок! — заартачился врач, явно принимая свою работу близко к сердцу. — Я не позволю тебе угробить всех этих людей, ясно?!
— Да кто у тебя спрашивает?! — фыркнул Томсон и повернулся к паре легионеров. — Псайко, Хелл! А-ну быстро заберите трос у этих идиотов!
— Да что вы себе позволяете?! — в отчаянии вскричал доктор.
Я стиснул зубы и отвернулся, не желая смотреть на мерзкую толкотню, в которой легионеры хладнокровно колотили врача и санитаров, оттесняя их от лебедки. Какая-то часть меня хотела схватить Томсона за грудки и, наплевав на субординацию, крикнуть в лицо этому упырю, что он обрекает своих же людей на смерть, или, еще лучше — запустить прямо в колодец. Другая часть мозга понимала, что промедление со спуском может привести к смерти других людей. Правильного решения просто не существовало. Как это часто бывает на войне.
— Проклятье, — прошептал я, в сердцах положив руку на голову, но она уперлась в шлем.
— Сандерс! — с удовлетворением убедившись, что дополнительный трос силой отвоеван у медиков, Томсон поманил меня за собой. — На пару слов!
§ 23
Мы с ним подошли к краю вентиляционного колодца в одном из немногих мест, которое не использовалась для спуска людей — по той причине, что здесь как раз монтировали тяжелую лебедку для спуска боевой техники.
При взгляде во тьму прибор ночного видения, встроенный в шлем, автоматически включился. Однако невидимые лучи неспособны были проникнуть так глубоко во мрак, как простиралось дно. Даже подступы к Новой Москве поражали воображение своим масштабом.
Что бы о нем не говорили скептики, мегаполис, спрятанный в недрах горы, на глубине от трехсот до четырех тысяч футов под поверхностью, был одним из чудес постапокалиптического света. По долгу службы я хорошо изучил эту невообразимую конструкцию перед началом операции, совершил по ней немало виртуальных прогулок и даже успел немного проникнуться ее пафосным величием.
Как утверждали коммунисты, Новая Москва была рассчитана на проживание миллиона людей, Под толщей горной породы пролегали улицы, бульвары и проспекты, освещенные тысячами газовых ламп — настолько ярких, что обитателям города порой казалось, будто они живут под настоящим солнцем. По дорогам ездили трамваи, троллейбусы и электромобили, сверкали витринами магазины и кафетерии, вольготно прохаживались горожане, не опасаясь губительного воздействия радиации и ультрафиолета. Потолок над основными улицами размещался на высоте сотни футов и даже выше — так высоко, что переставал давить своей тяжестью. В элитных районах, где проживала партийная элита, потолок был полностью скрыт голограммами, имитирующими небесную гладь.
Здесь было больше сотни заводов (в основном военного назначения) и несколько сотен колхозов, где, с помощью гидропоники и других продвинутых технологий, выращивали неприхотливые культуры, быстрорастущие мясные тушки и питательных насекомых. Более двух десятков атомных, геотермальных и подземных гидроэнергетических электростанций обеспечивали город энергией, которая требовалась, чтобы поддерживать в рабочем состоянии все жизненно важные системы.
Еще днем ранее Игорь Сальников высокомерно заявлял, что горная крепость останется неприступной, даже если все солдаты Содружества лягут костьми на подступах к ней. Теперь было похоже, что его слова были скорее попыткой состроить хорошую мину при плохой игре. Но этот спор был еще далек от завершения.
— Многие мечтали бы оказаться сейчас на нашем месте, Сандерс, — прошептал майор мечтательно, хищно глядя вниз. — Часы гребаных коммунистов сочтены! И мы — те самые парни, которые увидят момент их падения!
Красноречивым взглядом я дал понять весь свой «восторг» от такой «чести».
— Вот уж не ожидал после Грей-Айленда, что ты сможешь дожить до этого. Если честно, ты всегда был конченым недоумком. Меня мало кто так раздражал, как ты, — разоткровенничался майор.
— Я тоже надеялся после Грей-Айленда, что ты не доживешь до этого момента, — не остался я в долгу. — Когда в Киншасе тебя подсмалили, как поросенка, честное слово, это был один из счастливейших дней на протяжении всей войны.