Ншан или Знак Свыше
Шрифт:
Но Ншан резко прервала ее.
– Не вмешивайся, мама! Я сама. – И тоном, не терпящим возражений, заявила: - Пусть в этой клинике вернут мне зрение. Я так решила.
– Одного твоего решения, Ншан, к сожалению, недостаточно, - мягко возразил Симон Симонович.
– У меня есть деньги. Много денег. Гораздо больше, чем мне и моей семье нужно. Вы это имели ввиду?
– Н... нет, не совсем. Прежде, чем лечь в клинику, ты должна обследоваться, чтобы врачи могли сказать, есть ли у них шанс вернуть тебе зрение. Ведь ты никогда прежде не обращалась к врачам, верно?
–
– Понимаете ли... бывают случаи, когда вмешательство врачей...
– Это не мой случай! – оборвала его Ншан. – Если захочу, Я БУДУ ВИДЕТЬ. Раньше сама не хотела. А теперь передумала.
– Что ж, твое желание вполне естественно. И ты можешь не сомневаться, я сделаю все, от меня зависящее. Теперь, при твоем новом положении, при твоей популярности, глаза тебе нужны, как никогда.
– Вот и я говорю, - все же вклинилась Сильвия. – У себя дома, в деревне, она свободно могла выходить в сад. И даже на улицу. Ей ничего там не угрожало. Она была в безопасности, потому что с детства помнила каждую кочку. А тут... зрячему и то страшно выйти из дому. Того и гляди машины собьют. И молодежь какая-то оголтелая. Носятся туда-сюда, по сторонам не смотрят. Ей, бедняжке, труднее всех.
– Я понял вас, мамаша. Сегодня же вечером свяжусь со своими друзьями и попрошу их выяснить все возможные варианты.
* * *
Ночь была длинная. Пожалуй, самая длинная в ее жизни. Ночь для нее это когда смолкают все голоса, когда ее не теребят и ни о чем не просят. Когда воздух отдыхает от тугих сумбурных волн, когда можно наконец расслабиться, дать покой телу и мыслям и вступить в прекрасный призрачный мир, наполненный светом, формами и красками.
Соседка по палате храпела. Ншан то злилась на нее, то переставала слышать, погружаясь в себя. Там, в глубине сознания, или вне его, шел напряженный диалог. С кем? Она не знала. И не узнает никогда.
«Зачем ты это делаешь? Подумай хорошенько. Еще не поздно отступить. У тебя есть четыре часа.»
«Я устала жить только для других. Я – человек, и имею право на счастье.»
«Разве ты не счастлива? Разве твой мир не богаче, не полнее мира тех, кто тебя окружает?»
«Я хочу быть такой, как они. Я устала. Устала!»
«Ты совершаешь непоправимую ошибку.»
«Пусть. Я так решила.»
«Нельзя идти наперекор судьбе.»
«Я сама себе судьба.»
«Город испортил тебя. Ты переоцениваешь свои возможности. Ты приносишь в жертву свой бесценный дар.»
«Пусть. Пусть! Будь что будет...»
Внутри нее как-то сразу стало так тихо, так пусто, будто ее бросили в глухой сырой погреб без окон и дверей. Ншан испугалась. Вновь обратилась в пустоту, но не получила ответа. До сих пор ее не страшила тьма. Потому что тьма была обитаема, насыщена смыслом и порядком. Ншан жила так, как живут деревья, скалы, вода и цветы. Ведь им не нужно глаз, чтобы чувствовать друг друга и взаимосвязь всего сущего. Ншан была членом этой необъятной единой семьи, такой же, как они, и потому не сознавала своей ущербности.
Более того, она чувствовала себя защищенной, почти неуязвимой, потому что у нее был незримый собеседник,
...Она не нервничала перед операцией, не боялась за ее исход. Она знала, что все случится именно так, как она хотела. Спокойно вошла в предоперационную. Спокойно доверилась врачам.
И потом, когда все уже было позади, но плотные повязки по-прежнему скрывали от нее свет, она была спокойна тем холодным безразличным спокойствием, которое нисходит обычно на человека после сильного потрясения.
Сильвии разрешили ухаживать за дочерью. А Симон Симонович, остановив-шийся неподалеку в гостинице, наведывался дважды в день. Ему заблаговременно сообщили о часе снятия повязок. И теперь он сидел у постели Ншан, волнуясь не столько за исход проведенной операции, сколько за повисшую в воздухе судьбу своих дальнейших исследований. Трудно, почти невозможно было предугадать, как поведет себя своенравная, неуправляемая Ншан, вновь обретшая зрение.
Медсестра сняла повязки – Ншан продолжала сидеть в той же позе, со сложенными на коленях руками, с плотно сомкнутыми веками.
– Ну что, дочка!? Не томи! Открой же наконец глаза!
– Открывай, Ншан, смелее. Повязки сняты и доктор ждет, - нервничал и Симон Симонович.
– Не мешайте ей. Не торопите, - остановил их профессор. – Пусть она сама. Как сочтет нужным... Вы ж понимаете, это очень ответственный и тревожный момент.
Веки Ншан дрогнули на превратившемся в маску лице. Образовали узкую щелочку и снова сомкнулись. Затем резко взлетели вверх. Она сидела в той же позе, с таким же застывшим, ничего не выражающим лицом.
– Ну, Ншан?! – не выдержал Симон Симонович.
– Что, дочка? Как? – теребила ее за руку Сильвия.
– Да отойдите же! Прошу вас! – рассердился профессор, сбитый с толку странным поведением пациентки. Но стоило ему заглянуть в глаза Ншан, и беспокойство тотчас улеглось. Зрачки, резко сузившись, реагировали на свет. – Она видит, - удовлетворенно оповестил он нетерпеливых близких.
– Да нет, доктор, вы ошибаетесь, - упавшим голосом возразила Сильвия. – разве сидела бы она сейчас как высохшее дерево, если бы...
– Скорее всего, она сейчас видит только свет. Может – расплывчатые, несфоку-сированные очертания предметов, - объяснил профессор. – Дайте ей время освоиться. Пережить свое новое состояние, оправиться от стресса. Сильная радость порой разит, как горе. – И больше про себя, чем вслух пробормотал: - Одно странно, она даже не зажмурилась. После такой долгой, такой глубокой тьмы свет должен вызывать резкую боль.
– А мне и больно, доктор, - наконец отозвалась Ншан. – Только я пытаюсь тер-петь. Я осуществила задуманное. А молчу потому, что хочу понять, правильно ли поступила. Слепота помогла мне создать свой собственный мир, в который снаружи никому не было доступа. А теперь... теперь я сама оказалась снаружи. Я чувствую себя неуютно... как бездомная.