Нуэла
Шрифт:
Больше всего это чувство охватывало его, когда Нуэла садилась за пианино и чарующие звуки шопеновских вальсов заполняли уютный полумрак гостиной. И не было у Радова большего удовольствия, чем сидеть в такие минуты в своем любимом кресле, слушать волшебную музыку, смотреть на тонкие пальчики, пробегающие по клавишам, и замирать от щемящей радости, переполняющей душу.
Не меньшее удовольствие доставляли ему и их беседы за чашкой чая. Говорили они обо всем: о музыке и литературе, о телепатии и полтергейсте, о Рерихе и Достоевском, об апокалипсисе и возникновении жизни на Земле. И Радов снова и снова не мог не удивляться ее начитанности, сообразительности и меткости суждений.
Не обходилось, конечно, и без споров. Несмотря на юный возраст, Нуэла никогда не отступала от своих убеждений, особенно если это касалось религии. Юная индианка не сомневалась, что еще до рождения прожила не одну жизнь, и была уверена, что в одной из них уже встречалась с ним, Радовым.
С не меньшей убежденностью она верила в предопределение и почти убедила Радова, что именно по велению судьбы они встретились и оказались вместе.
Впрочем, это его как раз вполне устраивало, потому что в значительной мере позволяло преодолевать чувство неловкости, которое он не мог не испытывать при столь тесных контактах с молодой, красивой девушкой.
С судьбой не поспоришь. И ни к чему было искать какие-то оправдания тому, что он не мог и минуты пробыть без своей «дочери». А та, в свою очередь, держалась с такой естественной непосредственностью, что казалось, и в самом деле прожила с ним не одну жизнь. Так, но крайней мере, представлялось Радову, пока не произошло одно маленькое происшествие.
День их был заполнен до предела. А по вечерам, когда на землю опускалась бархатистая летняя ночь, излюбленным занятием их стало сидеть на скамеечке под старой яблоней и смотреть на далекие звезды. Что при этом думала Нуэла, подняв голову к ночному небу, Радов не знал, он старался ни о чем не расспрашивать ее. Но однажды она сама тронула его за рукав и сказала:
– А вы не хотели бы посмотреть, как я летаю?
– Очень, очень хочу!
– обрадовался Радов.
– Я давно собирался просить тебя об этом.
– Тогда встаньте вот сюда, к дереву, и постарайтесь ничему не удивляться.
– А ты не улетишь совсем?
– в шутку, но не без тревоги спросил Радов.
– Из своего гнезда не улетают, - просто ответила Нуэла.
– А чтобы вы не беспокоились, дайте ваш фонарик.
Она зажгла фонарик, отрегулировала яркость, пристегнула его к пояску своего платья:
– А теперь смотрите!
Радов отошел чуть в сторону, Нуэла вскочила на скамью, слегка приподнялась на носочки, запрокинула голову назад, подняла руки вверх и, легонько оттолкнувшись от скамьи, взмыла в сгустившуюся черноту ночи.
Ноги ее были плотно сжаты, тело словно вытянулось в тугую, упругую струну, и только руки, как два больших тонких крыла, плавно и синхронно изгибались из стороны в сторону, задавая направление полету.
Впрочем, все это лишь на мгновенье мелькнуло перед глазами Радова и тут же исчезло во мраке ночи. Лишь крохотная искорка света от фонарика продолжала подрагивать в сажистой тьме, уносясь все выше и выше к сияющим звездам.
И сразу жуткое предчувствие охватило Радова. Ему вдруг представилось, что Нуэла не вернется, что он снова останется один в этой опустевшей даче, в этой жизни, где она была единственным светлым пятнышком на фоне серой, безликой действительности. Он готов был уже закричать от охватившего его отчаяния. Но крохотное пятнышко вновь закружилось над его головой - и Нуэла, радостная, возбужденная, с лету бросилась к нему на грудь.
– Вы чем-то расстроены, мой друг?
– спросила она, всматриваясь в его лицо.
– Н-нет... Просто я вдруг подумал, что ты сможешь когда-нибудь вот так же улететь и... не вернуться.
– Оставить вас одного?!
– Да...
– Разве дочь может покинуть своего отца?
– Это бывает сплошь и рядом.
– Да, пожалуй. Но... я же вам... не дочь.
– Я понимаю...
Г
– Понимаете? Ничего вы не понимаете. Ничего!
– ока вдруг всхлипнула и побежала к дому.
– Нуэла, постой! Постой, Нуэлочка!
– он догнал ее лишь у самого крыльца, обхватил ее вздрагивающие плечи.
– Что с тобой, родная? Я чем-то обидел тебя?
– Да разве вы можете кого-нибудь обидеть?
– промолвила Нуэла, глотая слезы.
– Просто я... Просто я забылась немного. Это бывает после полета. Простите, пожалуйста. И спокойной ночи, - она поцеловала его в щеку и побежала к себе наверх в мансарду.
Он медленно прошел в гостиную, не зажигая света, опустился на диван. Голова у него шла кругом от того, что он только что услышал от Нуэлы, в ушах неотступно звенел ее полный отчаяния возглас: «Вы ничего не понимаете! Ничего!».
Что она хотела этим сказать?
«В самом деле, чего же я не понимаю?
– снова и снова пытался он уразуметь смысл ее слов.
– Неужели она имела в виду, что я не понимаю, не вижу ее желания стать больше чем просто моим другом?! Боже, это было бы таким счастьем, о каком я не смею и мечтать. Но разве это возможно при нашей разнице в годах? И разве я осмелюсь когда-нибудь предложить ей что-то в этом роде?»
Радов до сих пор не мог забыть, как несколько лет назад увлекся одной молодой особой и в ответ на свое признание услышал резкое, как удар хлыста:
– А что мне ваша любовь даст?
Нет, он даже мысли не допускал, что нечто подобное может сказать Нуэла, и все же... И все же что-то неопределенное и недосказанное до сих пор оставалось в их отношениях. Впрочем, что касается самого Радова, то все было яснее ясного: он любил ее, любил как женщину, как жену, как самое желанное существо на свете, любил так, как не любил никого и никогда в жизни. А что таится в ее душе?
«Конечно, - продолжал Радов свой внутренний монолог, - она уважает меня, возможно, даже любит по-своему, как можно любить отца, брата, как можно любить из чувства признательности любого другого человека. Но могут ли у нее возникнуть такие же чувства ко мне, как у меня к ней? И не осознание ли ею невозможности более близких отношений между нами явилось причиной ее сегодняшнего срыва? Бедная девочка! Как сказать, как объяснить ей, что