Нью-Йоркское Время
Шрифт:
… ……………. ..................................................................................................
И снова полный судебный зал. Все – как вчера. Прокурор, подсудимый, двенадцать присяжных с уже унылыми лицами. Впрочем, произошли некоторые малозаметные изменения. Публика рассортировалась: скамейки в правом крыле занимали журналисты и безучастные агенты ФБР, в левом – братва.
Маханьков внимательнейшим образом изучал прессу. Целый ворох свежих русских газет лежал перед ним на столе. Он периодически делал какую-то пометку на листе бумаги
В зале появились двое итальянских громил. Они подошли к загородке и посмотрели на крестного отца русской мафии. Ха! Шуму-то. Разве это дон? Это же – бамбино, блоха, такого можно и ногтем раздавить. Вечно эти газетчики наплетут: дескать, русская мафия в Нью-Йорке скоро вытеснит итальянскую. Передернув могучими плечами и презрительно хмыкнув, итальянцы вышли – этажом выше слушалось дело одного капо из мафиозного клана Готти.
– Судья входит в зал. Просьба встать! – рявкнул маршал.
И потянулись, потекли бесконечные допросы и показания...
Алексей делал пометки в блокноте. Украдкой поглядывал на Маханькова, вокруг которого словно расходилось магнетическое поле страха. Многие свидетели, жертвы, даже подельники почему-то смотрели куда угодно, только не на него.
Раздражал Алексея, однако, не только страх. Досадно было за коллег-журналистов, которые потихоньку перемещались с одних скамеек, где сидели агенты ФБР, на другие – к небритой братве. Чутье им подсказывало, на какой стороне выгодней. Уже вместе с ними пили и закусывали в барах, брали авансы за «правильные» статьи и будущие книги, за вранье, за трусость.
Судебные репортажи Алексея становились все злее. Осторожность ему изменила.
Исчез один русский журналист. Его репортажи были смелыми и дерзкими. И вдруг – молчание. Поползли слухи, что якобы его избили. Сломали ему пару ребер. Сейчас лежит в госпитале.
– За что ж его так?
– А шоб другим неповадно было.
– Чепуха. Он скрывается. ФБР взяло его на спецпрограмму.
– А что за программа?
– Вы разве не знаете? Изменят ему внешность, выдадут новые документы и запрут в какую-нибудь дыру в Техасе. Станет фермером, бу-га-га!
– Фэбээрщики – отпетые мерзавцы.
– А в Москве, слышали, опять кого-то… на тот свет.
– Не кого-то, а банкира.
– Туда ему и дорога…
ххх
Поздно вечером Алексей возвращался из редакции домой, в тишине гулко отзывались его шаги. Жесткий ветер сек лицо. В окнах домов горел свет. Там, за светлыми окнами, хорошо, уютно, тепло. Через несколько дней к нему переедет Лиза, и в его доме тоже воцарятся покой и уют.
Скорей бы закончился этот проклятый суд. Еще недавно все эти воры и доны Алексея вовсе не интересовали. И неожиданно – задело. Да, страшно. Противно. Но кто же тогда будет писать правду? Кто? Только один журналист из Москвы и он, Алексей, стараются писать об этом честно. Честно. Честь. Вот в чем дело, оказывается. Вот откуда смелость. Вот откуда презрение.
В кармане Алексей нащупал ключи.
Алексей смотрел ей вслед – задние фары быстро уменьшились до размеров двух точек и свернули на повороте. Он разжал кулак с ключами, нахмурился. Ерунда, показалось. Мало ли машин останавливается на этой пустынной улочке.
ххх
Светло-бежевый и совершенно великолепный «олдсмобиль» – со стертым протектором колес и разбитым зеркалом заднего вида – стоял у бровки, на глухой, безлюдной улочке, и фары его были погашены. На заднем сиденье валялись инструменты, банки с краской и пакеты со шпаклевкой. Ровно десять минут назад двигатель был заглушен, печка выключена, и поскольку дверцы прилегали неплотно, морозный ветер быстро выдувал из салона теплый воздух.
– Мне баптисты предложили сделать визу на ПМЖ. Бесплатно. Нужно только ходить к ним на собрания и раздавать на улицах какие-то книжечки, – говорил Юра.
Он сидел справа от водителя, засунув по привычке руки в карманы кожаной куртки, застегнутой на молнию. Черная лыжная шапочка, натянутая почти до самых бровей, плотно облегала идеально круглую голову Юры. Глаза его смотрели вдаль, сквозь лобовое стекло.
– Так в чем же дело? Делай визу у баптистов, – сказал Михаил.
– Не-а, у баптистов нельзя. Грех.
– А ты, гляжу, – ортодокс.
– У меня дед был священником. Его в тридцать седьмом репрессировали, сослали в Сибирь. Там и погиб.
– Мой дед тоже погиб в сталинском лагере…
Щелкнула зажигалка. Огонек на миг осветил два лица: Юрино – сосредоточенное, Михаила – недовольное. Еще бы! – второй вечер они торчат на этом отшибе, ждут какого-то клиента, Юриного друга, с которым якобы нужно поговорить. И почему-то – обязательно в машине.
– Еще пятнадцать минут – и я покатил, – Михаил раздраженно бросил зажигалку на панель.
– Мишаня, не нервничай. Завтра – пятница, в той квартире работы осталось на два часа... А здорово мы тогда с тобой в баньке попарились. Мне та шлюха такой классный массаж сделала, кх-кх...
Лобовое стекло мутнело и покрывалось каплями дождя. Слева вдоль улицы тянулась высокая ограда, за которой темнели надгробные плиты.
Михаил крепко затянулся:
– Эх, хорошо жить возле кладбища. Знаешь почему? Полно места для парковки. Уверен, что копы здесь редко появляются, потому что здесь некого штрафовать. То ли дело – возле моего дома. Крутятся с утра до ночи и лепят штрафы почем зря. А где же прикажете парковаться? На крыше, что ли? Ладно, уже поздно. Поехали отсюда.
Он завел мотор. Нажал кнопку, и две черные резиновые щетки запрыгали перед глазами с неприятным вжиканьем.
Лобовое стекло стало исключительно чистым, и хорошо было видно, как в конце улицы появилась фигура какого-то молодого мужчины. Михаил прищурился. Что-то невыразимо знакомое почудилось ему в этом мужчине…
Вдруг раздался громкий щелчок – это щелкнул снятый предохранитель пистолета в Юриных пальцах. Скрипнула дверца, куда-то юркнула, провалилась широкая Юрина спина. Через открытую дверцу в салон автомобиля ворвался ветер.