О душах живых и мертвых
Шрифт:
Надо прежде всего снестись с секундантами. Вместо заслуженного послеобеденного отдыха пришлось опять взяться за перо. Он быстро набросал короткую записку: «…бестия стряпчий пытал меня, не проболтаюсь ли, когда встретимся, скажу, в чем…»
Между тюрьмой, где содержался Мартынов, и военной гауптвахтой, где находились арестованные секунданты Глебов и Васильчиков, была установлена тайная почта. Записка тотчас полетела с караульным солдатом на гауптвахту. Но теперь уже и этой почте до конца не доверял Николай Соломонович. Следовало как можно скорее свидеться, чтобы общими силами обезоружить бестию стряпчего.
Но еще раньше, чем успел обдумать эту встречу Мартынов, ему вручили записку, писанную рукою Глебова. Писал корнет, но в каждом слове чувствовалось вмешательство дальновидного князя Васильчикова.
Николай Соломонович пробежал первые строки: «Мы должны будем сказать, что уговаривали тебя на условия более легкие, если будет запрос… Теперь покамест не упоминай условия трех выстрелов…»
На душе сразу отлегло. Пусть идет теперь стряпчий к секундантам. Право, они достойны похвалы… И вдруг Николай Соломонович вспыхнул и даже ударил себя по лбу: хорош он-то – чуть не проговорился, как какой-нибудь мальчишка, в первых же строках своих показаний… Нашел где бахвалиться!
Полученный урок пошел на пользу. Новый вариант показаний, изготовленный им, наглядно свидетельствовал о том, что промашек более не будет.
«По условию дуэли, каждый из нас имел право стрелять, когда ему вздумается, стоя на месте или подходя к барьеру. Я первый пришел на барьер».
Все! И ни одного слова больше. Извольте получить, господин стряпчий, если вам еще раз вздумается совать нос не в свое дело!
Но стряпчий более не приходил. После беседы с подполковником Кувшинниковым он стал совершенно безучастен к следствию. Только оставаясь наедине с собой, незадачливый чиновник все еще мечтал: он раскрыл бы умышленное убийство, совершенное майором Мартыновым у подножия Машука, если бы привелось закончить это дело по совести… Но что такое совесть? Та же мечта. А мечты после беседы с подполковником Кувшинниковым все реже посещали беспокойную голову исполняющего обязанности стряпчего господина Ольшанского.
Глава четвертая
Расположившись у неказистого стола, в убогом помещении для арестованных на военной гауптвахте, корнет Глебов приготовил бумагу, перо и выжидательно посмотрел на князя Васильчикова. Васильчиков медленно расхаживал по комнате, внимательно пробегая записку Мартынова, которую держал в руках. Из осторожности он никогда не писал Мартынову сам. Простодушный корнет делал это с полной готовностью.
Александр Илларионович, оставаясь в тени, принял на себя верховное руководство общей защитой.
– Неприятное письмо, весьма неприятное! – говорил он, продолжая размеренную ходьбу. – Мартынов становится притязателен и настойчив. Боюсь, как бы это не было свидетельством его растерянности. Ну что ж, давайте составим ему надлежащий ответ.
Васильчиков минуту подумал.
– «Признаться, – начал диктовать он, – твое письмо было несколько нам неприятно… Я и Васильчиков, – Глебов послушно записывал, – не только по обязанности защищаем тебя везде и во всем, но и потому, что не видали ничего дурного с твоей стороны в деле Лермонтова и приписываем этот выстрел несчастному случаю… Напиши, что слова Лермонтова уже были вызов, особенно настаивай на этих словах Лермонтова, которые в самом деле тебя ставили в необходимость его вызвать, или, лучше сказать, были уже вызов…»
Корнет Глебов торопливо записывал, дивясь изобретательности ума петербургского чиновника.
– Надобно послать ему черновики наших показаний, – сказал князь Васильчиков, перечитывая письмо. – Единство наше должно отразиться в каждой подробности…
В тюрьму к Мартынову шла записка за запиской. Николай Соломонович читал, но, вопреки предположениям князя Васильчикова, не проявлял никакой растерянности. Все идет как нельзя лучше: он надежно держит секундантов в руках. Они все подтвердят!
Предстояло свести заготовленные черновики показаний воедино и дать наконец для суда, а стало быть и для всего общества, благовидную версию дуэли.
В эти дни снова подолгу трудился отставной майор, излагая события и сверяясь с советами, полученными от секундантов.
«С самого приезда своего в Пятигорск, – писал Николай Соломонович, – Лермонтов не пропускал ни одного случая, где бы мог он сказать мне что-нибудь неприятное – остроты, колкости, насмешки на мой счет, одним словом, все, чем можно досадить человеку, не касаясь его чести… На вечере в одном частном доме за два дня до дуэли он вывел меня из терпения, привязываясь к каждому моему слову, на каждом шагу показывая явное желание мне досадить… Я решился положить этому конец…»
Едва успел он написать эти строки, как появился караульный солдат.
– Ваше высокоблагородие, пожалуйте на прогулку.
Мартынов тщательно оделся – вокруг тюрьмы постоянно бродили любопытные. Николай Соломонович шел бодрым, уверенным шагом, издали раскланивался с знакомыми и снова шел вперед, молодецки расправив плечи.
В дальнем конце улицы появилась одинокая женская фигурка. Узник, занятый своими думами, рассеянно глянул туда раз, другой, но распознать не мог. Должно быть, которая-нибудь из поклонниц торопится излить ему свое пылкое сочувствие. Признаться, эти поклонницы порядочно ему надоели.
Девушка приближалась. То была Катя Быховец, только что побывавшая на кладбище. Она ходила туда почти каждый день. Присоединив свой букет к чьим-то цветам, постоянно появлявшимся на надгробной плите, Катя подолгу оставалась у могилы. Не очень много знала она о созданиях поэта, но именно перед ней он раскрыл страницы из ненаписанной поэмы. Потом ей вернули золотой обруч. Поэт не принес его сам. Но на золоте осталась его запекшаяся кровь… Катя вдруг повзрослела в эти дни. А светлая юность, с которой она безвозвратно рассталась, все еще тревожила напрасным раздумьем: «Может быть, и они могли бы быть счастливы?»
При этой мысли крупные слезы неприметно катились из ее глаз, и, может быть, эти слезы были дороже, чем благоухание положенных на могилу цветов.
Катя уходила с кладбища и долго бродила по тихим улицам, сама не зная куда идет. Она очнулась, когда совсем близко перед ней оказался тюремный вал и на валу щеголеватый молодой человек. На нем была черкеска на алой подкладке. Подкладка казалась окровавленной. Катя в ужасе отвернулась и почти бегом бросилась прочь.
Мартынов кончил прогулку и снова занялся своими показаниями: