О душах живых и мертвых
Шрифт:
А в Пятигорске спешно заканчивали переписку бумаг, относящихся к дуэли отставного майора Мартынова с поручиком Тенгинского полка Лермонтовым.
«По суду, произведенному в комиссии военного суда, оказалось: причиною этой дуэли были беспрестанные насмешки и колкости поручика Лермонтова… Лермонтов, идя от госпожи Верзилиной, первый подал повод к ссоре колким объяснением. Это побудило Мартынова к дуэли…»
Судьи выполнили задачу, возложенную на них убийцей. Бумаги были переотправлены в Ставрополь и здесь пополнились новым заключением:
«Майор Мартынов учинил
Сколько ни прибавлялось бумаг, везде звучал голос отставного майора Мартынова.
Разбухшее дело отправили в Тифлис. Главный начальник края, командир Кавказского отдельного корпуса генерал Головин, хорошо понимал, что не ему суждено решать это дело, в котором замешались высшие государственные интересы. Из Тифлиса оно пошло в Петербург с письмом к военному министру.
«Я не находил удобным конфирмовать оное дело окончательно, – писал Головин, – и посему покорнейше прошу ваше сиятельство мнение мое повергнуть на высочайшее государя императора благоусмотрение».
Судное дело, занумерованное под № 199, наконец двинулось в Зимний дворец.
Николай Соломонович Мартынов пребывал в Киеве. У него наметилась блестящая партия. К нему оказалась благосклонна дочь киевского предводителя дворянства. Можно было подумать о женитьбе.
Правда, по формальному судебному приговору он был присужден к лишению чинов и прав состояния. Но чего стоила эта бумажка, когда власти наперебой ходатайствовали о смягчении его участи! И наконец дело пошло к императору. Монарх, осудивший поручика Лермонтова, уже явил многие признаки милости к тому, кто осуществил высочайший приговор.
Николай Соломонович пользовался все большей благосклонностью киевского дворянства. Наконец-то он мог слышать гулкое эхо собственного выстрела!
Итак, он подумывал серьезно о женитьбе: невеста, посланная судьбой, была богата, а главное – знатна.
В тесном дружеском кругу, приобретенном в Киеве, Мартынов, разумеется не для огласки, не прочь был объяснить, что у него, как и у всякого благонамеренного человека, был к Лермонтову большой счет.
– И тебе не было страшно? – Невеста, правда, еще не объявленная, смотрела на героя глазами, полными восхищения.
Николай Соломонович пожимал плечами.
– Тот, кто провел годы в битвах на Кавказе, не знает, что такое страх…
– Храбрец! – восклицала невеста, кокетливо склонясь к будущему супругу.
Сам предводитель дворянства, не слишком расположенный к зряшным излияниям, и тот уважительно жал руку кавказскому герою.
Это рукопожатие было отчасти даже символическим: лицо, облеченное доверием дворянства, приветствовало благородного представителя сословия, сослужившего верную службу царю и отечеству.
Будет новая земля и новое небо!
Глава первая
Россия вступила в новый, 1842-й год. Отзвучали тосты, отпенилось шампанское. Но раньше, чем развеялось похмелье от торжественных речей, будничная жизнь снова вступила в свои права. Новогодние сборища, столь многолюдные в Петербурге и в Москве, стали предметом секретных донесений.
«Все сословия, – докладывал графу Бенкендорфу тайный агент из Москвы, – находятся в каком-то неловком положении, которому никто, даже сам себе, отчета дать не может…»
Усердный осведомитель не посмел коснуться причин этого «неловкого» положения. Но шеф жандармов располагал разнообразными донесениями, стекавшимися к нему со всей России. В «нравственно-политическом обозрении», которое ежегодно представлялось императору, граф Бенкендорф писал с похвальной откровенностью:
«Уважение крестьян к помещикам потрясено… Мысль о свободе тлеет беспрерывно. Эти темные идеи мужиков все более и более развиваются. Неурожаи, породив в крестьянах дух уныния, делают их еще более готовыми к ослушанию и содержат их в каком-то неопределительном, безотчетном ожидании. Одним словом, семена беспокойства брошены в умы, и идея свободы кружится в народе».
Император читал доклад и хмурился. Пагубная идея свободы преследует его со дня восшествия на престол. Истребить эту неуловимую идею не может даже власть, данная самодержцу богом. Он, самодержец всероссийский, сражается с вредоносным призраком, не зная ни отдыха в трудах, ни покоя в сердце. По всем делам о неповиновении крестьян помещикам он, император, пишет о виновных: «Заслуживают примерного наказания». А она, эта идея свободы, «кружится в народе»…
Жандармские летописцы, составлявшие годовое обозрение, писали о пожарах в имениях, об убийствах помещиков, о возмущениях и бунтах. По рубрикам были аккуратно разнесены события, происшедшие в самых разных губерниях.
«Большею частью, – значилось в обозрении, – представлялась необходимость в употреблении воинской помощи для усмирения упорствующих в ослушании. Неповиновение крестьян наиболее происходило от желания их избавиться от помещичьей власти».
Граф Бенкендорф не скрывал правды и не жалел красок. Все это нужно было многоопытному и искусному жандарму для того, чтобы сделать вкрадчивое, но решительное предостережение царю:
«Если мысль об освобождении крестьян уже зреет в предначертаниях государя, то должно молить бога, чтобы он указал своему помазаннику все подводные камни, коих избежать должно».
Николай Павлович прочитал эти строки и провел на полях доклада резкую черту. Никогда, ни в каких предначертаниях он не высказывал подобных мыслей. Во избежание каких-либо кривотолков даже Секретный комитет официально назывался Комитетом о повинностях. Откуда же взял такое верный Бенкендорф?
Но и шеф жандармов не зря писал о подводных камнях. Самое существование Секретного комитета, питая опасные надежды, оказывалось едва ли не главным подводным камнем на путях благополучного плавания государственного корабля. Граф Александр Христофорович Бенкендорф проявлял, как всегда, примерную бдительность. Первенствующее сословие все больше косилось на комитет, нетерпеливо ожидая его запоздавших похорон.