О, Путник!
Шрифт:
— Я хочу выпить за нашего Придворного Поэта и Летописца! — ГРАФИНЯ приблизилась к ПОЭТУ, взяла его за воротник рубашки, затем неожиданно быстро и легко поцеловала витию сначала в правую, а потом в левую щёки.
Летописец остолбенел, сначала побледнел, потом покраснел, затем снова побледнел и зашатался, как тростинка под невесомым дуновением ветра. Я сначала тоже вроде бы напрягся, но потом расслабился, искренне и громко рассмеялся.
— За ПОЭТА, за его талант, за лёгкость его пера и мыслей!
Мы выпили, сели, закусили овощами, уже без отвращения, но и без особого удовольствия, улыбнулись друг другу, помолчали.
— Да, сейчас бы графинчик
— А почему нам не подают завтрак? — спросил я.
— Да, кстати, а почему? У меня вообще-то появился аппетит, — весело сказала ГРАФИНЯ.
— Сейчас будет, Ваше Сиятельство, — ответил Летописец. — Айн момент, как говорят в Париже!
— В Париже так вроде бы не говорят, — усмехнулся я. — Айн, цвайн, драйн… Это цифры на немецком языке. Или я ошибаюсь? Лучше сказать: «Сей момент, Ваше Сиятельство!». А, вообще, вижу, что общение с библиотекой БАРОНА не проходит для вас бесследно. И много чего вам удалось прочитать?
— Да, нет, Сир, времени было слишком мало. В основном я интересовался поэзией. Остальное выхватывал отрывками и урывками, эклектично, в спешке, но даже в такой ситуации я открыл для себя много нового и важного. Очень понравилась живопись импрессионистов. Ренуар, Моне, Мане, Ван Гог… Поразил Сальвадор Дали. Я очарован совершенством творений Родена. Умилил и растрогал «Маленький принц» Экзюпери, удивил Кафка, очень заинтересовал Декарт.
— Боже мой! Вот уж где действительно полная эклектика! — засмеялся я, а потом задумался. — Декарт, Декарт… «Нет более плодотворного занятия, как познание самого себя». Великолепно сказано, гениально! Последнее время я только тем и занимаюсь, что познаю себя, чёрт возьми!
— Сир, между прочим, я с огромным удовольствием прочитал «Марсианские хроники» Рэя Брэдбери. Мне очень понравилось, — ПОЭТ как-то по-особому и остро взглянул на меня. — А вообще, после посещения библиотеки БАРОНА у меня возникло столько вопросов! Кому их только задавать?
Я заволновался, насторожился, напрягся. Так, так, так! Марс, Марс…Третья планета Солнечной системы… Третья планета от Солнца… Или нет? Каков же порядок их расположения, — этих планет? Меркурий, Венера, Земля, Марс… Нет, получается, что Марс, — это четвёртая планета. Так, так, так…
— Вопросы, вопросы… Они скопились во множестве не только у вас. Вот БАРОНУ вы их и зададите, — эти волнующие вас вопросы. Я подозреваю, что наш соратник располагает немалыми знаниями о мире в глобальном масштабе, а не только о нашем мирке, — мрачно буркнул я. — Интересно, где он сейчас находится, чем занимается, энциклопедист наш потаённый!?
— Сударь, что-то давненько вы не радовали нас своей поэзией, — весело и игриво сказала ГРАФИНЯ, разряжая обстановку, и с лёгкой улыбкой взглянула на ПОЭТА. — Почитайте что-нибудь, желательно про любовь, но прошу вас, поменьше пессимизма.
— Да, — просим, просим, — присоединился я. — Но, если такое возможно, хотелось бы всё-таки что-то такое философско-лирическое и само собой, с оптимизмом.
— Дорогой, да что же тебе всё философское, да философское! — возмутилась ГРАФИНЯ. — Любовь и философия — вещи совершенно несовместные. Любовь — это тонкое, загадочное, почти необъяснимое и эфемерное чувство, ощущение. Философия — это нечто иное, совершенно иное. Холодный и трезвый ум, неустанные размышления, сложные умозаключения, поиски истины. Мы как-то уже обсуждали эту тему, Бог с ней, с философией.
— Дорогая моя! Так тем более! — усмехнулся я. — Совместить в одном произведении две несовместные вещи, — это же высший пилотаж!
— Что, что? — удивилась девушка. — Какой ещё высший пилотаж, что это такое?
— Это метафора, потом объясню, — поморщился я. — А вообще, можно же представить себе влюблённого философа. Вот где истинное кипение и смешение холодного рассудка и обжигающих его страстей, а!?
— Вы правы, Сир. Как всегда, — усмехнулась девушка и задумчиво посмотрела на ПОЭТА. — Так что, сударь, сможете показать этот самый высший пилотаж?
— Извольте, — ответил ПОЭТ. — Вот вам про любовь, с философией и оптимизмом!
Последнее время я смотрю на деревья всё чаще. Тайный смысл познаю в их коре и ветвях. Удивляюсь ветрам, невесомо парящим, Превращаюсь в дожди, растворяюсь в корнях. Ангел мой! Знаю я, ты не терпишь печали, Но она с каждым годом сильней и сильней. То, что будет в конце, то, что было в начале Размывает поток исчезающих дней. Но старуха-хандра нас сгубить не успеет, Потому что пришёл синеглазый апрель, И открылись души потаённые двери, И дурманит любви неиспытанной хмель.ГРАФИНЯ просияла, легко и радостно захлопала в ладошки:
— Как хорошо, браво, браво!
— Великолепно, сударь, великолепно! — весело произнёс я. — Попали в самую точку! Вот вам, милая моя, идеальное сочетание философской и любовной лирики! А вы сомневались. Куда философия без любви, какая любовь без философии!?
ПОЭТ был явно польщён и доволен. Он нарочито манерно раскланялся, повеселел, заулыбался.
— Плюньте вы на Шекспира, забудьте о нём! — сказала ГРАФИНЯ. — В поэзии есть признанные гении, но жизнь наша многовариантна и разнообразна. Вслед за одним гением появляется другой, и их, подчас, нельзя сравнивать. Поэзия — это вечный и непрерывный процесс, она не знает каких-либо заранее заданных границ, самых высоких вершин, вернее, знает, но эти границы и вершины так подвижны, так динамичны. Поэзия — это движение вперёд, вперёд и вперёд! Вверх, вверх и вверх! Цель и смысл её — достижение совершенства! Есть у тебя талант, — пиши, не оглядываясь ни на кого. В конце концов, творец сам себе высший судья!
— Ну, с этим я категорически не согласен! — вмешался я в разговор. — Если все графоманы будут сами себе судьями, то какая же духовная вакханалия тогда воцарится в творчестве!? Нет, — бездарностям или посредственностям следует вовремя и решительно указывать на их место. Высший суд в искусстве — это всё-таки суд слушателей, истинных ценителей и эстетов, никуда от этого не денешься.
— А стоит, ли, Сир, указывать графоманам на их истинное место? — тонко улыбнулась ГРАФИНЯ. — Пускай эти бедолаги творят, наслаждаются сладкими мыслями о своей гениальности и исключительности, родившимися в их же безумных головах. Зачем им сторонние критики? Счастлив тот человек, который думает, что он идеален, ну или почти идеален! И пусть думает. Что Вам, жалко? Зачем его расстраивать? Чем больше вокруг нас счастливых людей, тем лучше, не правда ли?