Обетованная земля
Шрифт:
Боссе вскочил.
— Оставь меня! — сказала его жена. — Я все слышала. Ты ничего этого не сделаешь. Ничего, пока не получишь разрешение на выезд. Такова цена. Устройте ему разрешение на выезд, — обернулась она к оберштурмфюреру.
Тот попытался было втолковать ей, что это совсем не по его части. Но жена была неумолима. И даже пустилась на шантаж: она, мол, все расскажет его начальству. Оберштурмфюрер ее высмеял: да кто ей поверит! Тут показание и там показание. Ее слово против его слова! Оберштурмфюрер и какая-то жена еврея!
— Такая же арийка, как и вы, — парировала госпожа Боссе, впервые в жизни
Боссе смотрел на жену во все глаза: такой он ее ни разу в жизни не видел. Она была в полном изнеможении, но смогла выстоять до конца. Ей даже удалось убедить оберштурмфюрера. Тот сперва пытался отделаться обещаниями, но она на них не поддалась. Сперва разрешение на выезд — потом аборт. И свершилось почти невозможное! У оберштурмфюрера нашлись нужные связи; к тому же госпожа Боссе в случае выезда мужа гарантировала развод. Помогло и то и другое. В хаосе этой бюрократии ужаса иной раз возникали вот такие оазисы везения. Молодая женщина пришла примерно две недели спустя, ночью. Кстати, когда все было позади, оберштурмфюрер заявил Боссе, что была, оказывается, еще одна важная причина, по которой он выбрал именно его: еврейскому врачу он доверяет куда больше, чем своему кретину шурину. До последней минуты Боссе страшился западни. Оберштурмфюрер вручил ему двести марок гонорара. Боссе отказывался, но тот просто запихнул деньги ему в карман.
— Дорогуша доктор, они вам еще пригодятся! — Подружку свою он действительно любил.
Боссе за эти годы стал настолько подозрительным и суеверным, что даже не попрощался с женой. Ему казалось, что этим он как бы перехитрит судьбу. Если попрощаемся, думал он, его обязательно вернут обратно. Но его выпустили. Сначала он очутился во Франции. Потом в Лиссабоне. А теперь, сидя в госпитале в Филадельфии, он страшно раскаивался, что даже не поцеловал жену на прощание. Он был очень чувствительный человек и не мог себе этого простить. Жену он очень любил. Он никогда больше о ней не слышал. Да это было и невозможно — ведь вскоре грянула война.
У дверей гостиницы «Рауш» стоял «роллс-ройс» с шофером. Выглядел он здесь как золотой слиток в навозной куче.
— Вон наконец подходящий кавалер для вас, — услышал я обращенный к кому-то голос Мойкова из плюшевого холла. — У меня, к сожалению, нет времени.
Мария Фиола вышла мне навстречу из пальмового уголка. На ней был облегающий светлый костюм для верховой езды, в котором она выглядела совсем юной.
— «Роллс-ройс» на улице — это, конечно, ваш? — полюбопытствовал я.
Она засмеялась:
— Взят взаймы. У нас были съемки спортивной моды. Вот я и позаимствовала его, взаймы, как и все остальное, что у меня есть, — платья, в которых я фотографируюсь, украшения, которые я к этим платьям надеваю. И даже этот костюм! Верхом ездить я не умею. У меня все не свое, все неподлинное.
— Диадема Марии-Антуанетты была подлинная, — возразил я. — Да и «роллс-ройс», похоже, тоже настоящий.
— Согласна. Но мне все равно ничего не принадлежит. Получается, я обманщица, но вещи у меня подлинные. Вас это больше устраивает?
— Это гораздо опаснее, — сказал я и посмотрел на нее.
— Она ищет сопровождающего, — объяснил Мойков. —
— Я уже давно странствующий авантюрист. Правда, не столь элегантно. Это будет что-то новенькое.
— Вот и хорошо.
Мысленно я пересчитал свои деньги. Денег хватало — даже для пассажира «роллс-ройса». У меня еще оставались комиссионные Сильвера за голубой молитвенный коврик.
— Куда едем ужинать? — спросил я. — В «Вуазан»?
Это был единственный хороший ресторан, который я знал. Александр Сильвер потчевал там меня и своего брата Арнольда. Паштет из гусиной печенки я до сих пор не забыл.
— В «Вуазан» в таком мартышкином наряде меня вечером не пустят, — сказала Мария Фиола. — К тому же я уже поела. И шофер тоже. Спортивная фирма устроила небольшой фуршет. А вы? Наверное, где-нибудь в городе нашли очередную порцию неисчерпаемого гуляша?
— Только остатки шоколадного торта. Ну еще несколько маринованных огурчиков и кусочек черного хлеба. Весьма жалкое меню.
— Маринованные огурцы мы могли бы прихватить с собой. И хлеб тоже. У меня там в машине бутылка водки.
Мойков насторожился:
— Русской?
Мария Фиола улыбнулась:
— Кажется. Пойдемте лучше вместе с нами в машину, Владимир Иванович! Сами и проверите. Возьмите стакан побольше.
Мы последовали за ней. Водка оказалась русской. Мария Фиола налила Мойкову полный стакан. Водка была ледяная — в «роллс-ройсе», оказывается, имелся даже небольшой встроенный холодильник. Мойков отпил глоток и благоговейно, словно утоляющий жажду голубь, закатил глаза к небу.
— Вот когда сразу чувствуешь себя торговцем поддельным спиртным! — вздохнул он.
— Отчаяние подлинного художника перед оригиналом! — поддел я Мойкова. — Учись, Владимир! Главное — не падать духом! Твоя зубровка, кстати, не хуже.
— Даже лучше, — добавила Мария с нежностью. — В ней есть свой секрет: она утешает в минуты скорби. Ваше здоровье, Владимир Иванович!
Мы поехали по Пятой авеню к Центральному парку. Было еще очень жарко. Из зоопарка доносился вечерний рык львов. Озера застыли в полной неподвижности, словно отлитые из свинца.
— Этот костюм ужасно меня стесняет, — пожаловалась Мария Фиола. С этими словами она опустила шторку на окне, отделявшем нас от шофера. Тут я заметил и на остальных окнах такие же шторки. Они превращали машину в уютную комнату, куда нельзя заглянуть с улицы. Мария раскрыла свою сумку. — Сейчас надену что-нибудь полегче. По счастью, я захватила платье.
Она сняла жакет и короткие коричневые сапожки из мягкой кожи. Потом принялась стягивать бриджи. Ей не хватало места, хотя сиденья в машине были широкие и удобные. Я мало чем мог ей помочь. Мне оставалось только спокойно сидеть в полумраке салона, мимо которого медленно скользили зеленые тени парка, слушать мерный рокот мотора и вдыхать аромат духов, распространявшийся вокруг по мере того, как Мария раздевалась. Делала она это без малейшего смущения — наверно, рассудила, что на фотосессии в студии я все равно видел ее почти нагишом. Что же, это так, но тогда вокруг было много людей и света. А теперь мы были совсем рядом, в полумраке и тепле. И мы были одни.