Обетованная земля
Шрифт:
— Какая вы загорелая, — заметил я.
Она кивнула:
— А я совсем бледная и не бываю никогда. Всегда лежу где-нибудь на солнышке. В Калифорнии, или в Мексике, или во Флориде. Всегда для этого находятся какие-нибудь теплые края. При нашей жизни нас частенько посылают туда на фотосъемки.
Голос ее звучал более низко, чем обычно. Я давно заметил, что в обнаженном виде женщины всегда говорят иначе, чем в одетом. Мария Фиола вытянула свои ослепительные ноги во всю длину и начала неспешно складывать бриджи. Потом положила их в сумку и извлекла белое платье.
Мария открыла окно рядом со своим сиденьем, оставив шторку закрытой. Освежающий воздух моря ворвался в салон, смешиваясь с ароматом духов. Она вдохнула его полной грудью.
— Еще минутку, — сказала она. — Потом я надену платье. Водка в холодильничке. И рюмки там же.
— Слишком жарко для водки, — сказал я. — Даже для русской.
Она раскрыла глаза:
— По-моему, там есть и шампанское в маленьких бутылках. Эта машина шикарно оборудована. Владелец как-то связан с внешней политикой. Отсюда и водка. В Вашингтоне есть русское посольство — а русские наши союзники. Можно мне маринованный огурчик?
Я развернул пергаментную бумагу и протянул ей пакетик. Бюстгальтера на ней не было; я успел заметить, что он ей и не нужен. На ней были только шелковые трусики. Кстати, она не смущалась своего вида и была спокойна.
— Ах, как хорошо! — вздохнула она, беря огурец. — А теперь маленький глоточек водки. На мизинец, не больше.
Я нашел рюмки. Они были очень тонкого хрусталя. У владельца машины, судя по всему, был неплохой вкус.
— А вы разве не выпьете? — спросила Мария.
Я не мог представить, что для человека, которому принадлежал «роллс-ройс», имело хоть какое-нибудь значение, выпью я его водку или нет.
— Я превращаюсь в паразита, — заявил я. — Правда, поневоле.
Она засмеялась. У нее сейчас и смех был более таинственный, совсем не такой, как днем в одежде.
— В таком случае почему бы вам не стать паразитом-добровольцем? Это куда приятнее.
— Тоже верно. — Я налил рюмку и себе. — Ваше здоровье!
— Ваше здоровье, Людвиг!
Мария Фиола легким движением скользнула в платье и сунула ноги в белые сандалии. Потом подняла шторки на окнах. Поздний вечерний свет ворвался в машину. Солнце как раз заходило. Мы проезжали мимо музея Метрополитен. Красное зарево хлынуло в машину столь внезапно, что я вздрогнул. Музей, ослепительный закат — где я это уже видел? Я вспомнил тотчас же, не желая признаваться себе в этом. Темная фигура перед окном, яркий свет, лежащие без сознания на земле люди, равнодушный голос с саксонским акцентом: «Продолжайте! Следующий!»
Я слышал, как Мария что-то мне говорит, но ничего не понимал. Поток воспоминаний врезался в мозг как электрическая пила. Разом все снова воскресло во мне. Я машинально схватил рюмку и выпил. Мария Фиола опять что-то мне сказала. Я растерянно смотрел куда-то перед
— Давайте выйдем из машины! — говорила она. — Тут ведь ваши места. Йорквилль.
— Хорошо, — ответил я.
Я был рад выйти из машины. Мария перекинулась несколькими словами с шофером. Я оглядывался по сторонам, глубоко вдыхая воздух. Широкая улица, дома, небо.
— Где мы? — спросил я.
— На Восемьдесят шестой улице. В Германии.
— В Германии?
— В Йорквилле. В немецком квартале. Вы что, никогда здесь не были?
— Нет.
— Хотите, поедем дальше?
Я покачал головой. Мария продолжала наблюдать за мной. Я не мог понять, зачем она притащила меня сюда, но и спросить остерегался. Благородство души здесь было явно ни при чем.
Улица, несмотря на ее ширину, тотчас же напомнила мне омерзительный немецкий городишко. По краям дороги стояли кондитерские, пивные и колбасные лавки.
— Вон кафе «Гайгер», — показала Мария. — Славится своими пирожными. Немцы ведь большие любители пирожных, верно?
— Да, — ответил я. — Пирожных и колбас. Так же как итальянцы любители макарон. Нет ничего удобнее таких вот примитивных обобщений, — любезно добавил я. Не хотелось мне втягиваться в очередной глупый спор с подобными дурацкими аргументами. Только не сейчас.
Мы молча шли по кварталу. Чувство было удручающее, мне казалось, будто я воспринимаю все каким-то странным образом, в раздвоенном виде. Я слышал вокруг себя немецкую речь и то и дело испуганно вздрагивал: я почти ожидал увидеть гестаповцев, подкарауливавших за дверями лавок, — столь сильным было это двойственное впечатление, бросавшее меня от спокойствия к ненависти и страху. Я казался себе неопытным канатоходцем, которого без страховой сетки вытолкнули на канат, протянутый посреди улицы между всеми этими домами и немецкими вывесками. Надписи по-немецки оглушали меня как удар. Вообще-то они были совершенно безобидные, но только не для меня. В них мне тоже виделся двойной, мрачный смысл, как и в людях, что шли нам навстречу и так по-будничному выглядели. Но я-то знавал их другими.
— Кафе «Гинденбург», — объявила Мария.
Она шла рядом со мной своей летящей походкой манекенщицы, желанная, но до ужаса чужая и недоступная. Казалось, она не чувствует этого спертого запаха захолустья, в котором я почти задыхался, — этой смеси простодушия, затхлого уюта и бездумного послушания, которые в любую минуту были готовы превратиться в свою противоположность.
— Как тут спокойно, — сказала Мария.
Знал я это спокойствие. В концлагерях возле бараков смерти цвели клумбы с геранями, а по воскресеньям играл лагерный оркестр; а в это же самое время заключенных били плетьми, а то и медленно затягивали петлю на их шее. Не зря ведь про Гиммлера рассказывали, как нежно он любил своих ангорских кроликов. Ни одного не дал убить. Зато еврейских детей — да. Тысячи.