Обнаженная тьма
Шрифт:
Тогда он вышел на крыльцо, сел и начал смотреть на звезды, думая о том, что остался один на свете и, значит, надеяться можно только на себя.
Странно – он не презирал никого из людей, отказавших ему в помощи. Он их жалел, как врачи жалеют больных, которым не в силах помочь, – безнадежных больных. Насколько бы профессиональная усталость ни притупляла иногда силу сострадания, изначально развитую во врачах сильнее, чем в остальных людях, случаются мгновения, когда ты жизнь готов отдать ради какого-то одного, порою даже незнакомого тебе человека. И если бы появился некто всемогущий, изрекая: «Умри, а сей жив будет, встанет и пойдет!» – ты знаешь, что готов умереть, и умрешь счастливым. Но никто не появляется, никто ничего не обещает, и у тебя опускаются руки, ты сознаешь свое бессилие, и сердце болит, а поскольку нельзя же вечно жить с болящим сердцем, ты невольно ожесточаешь его, повторяя в который раз: «Медицина бессильна!»
Гелий встал. Он не хотел говорить – медицина бессильна! Родители его были хирургами – как рассказывали, очень хорошими хирургами. Он их почти не помнил, знал только со слов брата. Он и деда с бабушкой знал со слов брата: бабушка, красавица-казачка, пекла потрясающие пироги, а дед-кавалерист погиб потому, что был чрезмерно уверен в стремительной силе своей бригады, вышедшей верхом, с шашками против тяжелой мощи фашистских танков. От деда осталась кубанка и наградной наган, до сих пор хранившийся в старинной костяной шкатулке. Гелий видел его раз или два – ключ от шкатулки Эльдар берег пуще глаза, носил на шее, рядом с крестильным крестиком и образком божьей матери.
Гелий вошел в дом, нашарил в ящике кухонного стола ножницы и, приблизившись к брату, перерезал шнурок.
Шкатулка хранилась в гардеробе, в той комнате, где спал Гелий. Он завесил окно, включил свет, нашарил под старыми свитерами и рубашками коричневый тяжелый ящичек и какое-то время водил пальцем по его прохладным, как бы слюдяным бокам. Шкатулка была китайская, и понять, из чего и как она сделана, было совершенно невозможно. Вроде вся сплошная, без единого зазора, а повернешь ключ в скважине – и крышка открывается. Дед привез эту шкатулку с Дальнего Востока. В 30-е годы он служил в Хабаровске.
Гелий развернул бумажный сверток, потом промасленную тряпку. Отлично смазанный, весь скользкий наган тоже был памятью о тех годах. Убористые буковки на металлическом ромбике, прикрепленном к рубчатой рукояти, гласили: «Тов. Мельникову Г.И. за победу в командных соревнованиях в честь 20-летия Великого Октября. 7 ноября 1937 г., Хабаровск». Тут же, в шкатулке, хранились какие-то старые документы, комсомольские билеты родителей и самого Эльдара, бабушкина почерневшая от времени серебряная брошка с рубином, а также – тяжеленькая коробочка, пахнущая, как и револьвер, машинным маслом. Патрончики!
Гелий впервые в жизни заряжал револьвер – до этого видел, как это делается, только в кино. И тем не менее совершенно точно знал, что и как надо делать. Прежде всего он расстелил на кровати старую газету, протер наган, очистил от смазки ствол крошечным шомполом-ершиком, который лежал тут же. Потом осторожно, по одному, вложил патроны в круглый выпуклый барабан, каждый раз доворачивая его. И вот они лежат там – все семь, как орешки в скорлупках. Восьмой патрон Гелий послал в ствол, поставил наган на предохранитель и сунул его в карман. Туда же отправилась коробка с патронами.
Он запер шкатулку и спрятал ее на место, выключил свет, вернулся в комнату брата и осторожно завязал вокруг его шеи шнурок с образком, крестиком и ключом. Эльдар не шелохнулся.
Гелий вышел во двор и не поленился – добежал до баньки на задах огорода, затолкал в пасть печки скомканную газету вместе с ершиком и тряпкой, в которую был завернут наган. Спички лежали тут же, и он поджег газету, дождался, пока она сгорела, и только потом ушел из баньки.
Он был совершенно спокоен.
«Револьвер придется выбросить, когда все сделаю, – размышлял Гелий. – Конечно, жалко, и, может быть, о нем никто не знает… Нет, лучше не буду выбрасывать: спрячу где-нибудь в лесу, а потом, когда все утихнет, отыщу и принесу домой. А газета и промасленная тряпка могут стать уликой».
Он не сомневался, что будет первым подозреваемым: слишком много шуму поднял сегодня в поселке. Но не собирался провести часть жизни за решеткой из-за Демы и сейчас, торопливо шагая по темной, безлюдной улице к лагерю, старательно вспоминал, не оставил ли следов масла на кровати. Вроде нет. «И надо будет хорошо помыть руки потом, – напомнил он себе. – Вернусь, пока темно, никто и не заметит, что я выходил».
Впрочем, тут же Гелий сообразил, что вернуться, пока темно, не удастся, – уже забрезжило над озером, на востоке. То есть вполне возможно, что ему придется возвращаться, как раз когда пастух будет собирать коров. Его увидят… Вдобавок скоро начнут собираться на зорьку рыбаки.
«Черт, надо было удочку взять, – ругнул себя Гелий. – Тогда человек пять как минимум подтвердили бы, что я на утренней зорьке клевал носом над поплавком. И правда, не вернуться ли за удочкой?».
Ладно, поздно уже. Ему хотелось поскорей покончить со всем этим. А может, боялся, как бы не остыла решимость?
Проскочил узкой тропкой по-над самой водой, среди тальника, и вышел к лагерю. Вдруг пришло в голову, что Дема может быть не один, что у него гуляет какая-нибудь гоп-компания. Но кругом было тихо, и из входа, занавешенного куском толя, не доносилось ни звука.
Спит.
Войти в балаган и…
«Нет. Надо его разбудить. Убивать безоружного подло. Я не убийца! Все должно быть по-честному!»
Гелий подумал, огляделся, потом подобрал кусок шифера – этого лопнувшего от огня добра валялись в траве целые горы – и швырнул в косую стенку балагана. Послышалось недовольное ворчание – потом хриплый крик:
– Какого х…
– Выходи! – крикнул Гелий грозно… Да какое там грозно! Голос сорвался, из груди вырвалось какое-то позорное кукареканье.
– Че-го?
Край «занавески» чуть отъехал в сторону, и показалась заплывшая Демина морда. Щелочки глаз изумленно расширились при виде Гелия:
– Что за хреновина? Потрахаться пришел, пионер?
Гелий отпрянул, чувствуя, как кислая слюна ползет к горлу.
«Не смогу! Я не смогу!»
Захотелось повернуться и броситься наутек, никогда больше не приходить сюда, забыть о самом существовании Демы, сделать вид, что его нет и не было никогда, поступить так, как поступает весь поселок… Он уже дернулся – повернуться и бежать, но что-то тяжело ударило по бедру.