Обнаженная
Шрифт:
Дива принялась разглядывать висвшія на стнахъ картины. Какая прелесть! И все это была работа художника?.. У нея явилось желаніе тоже красоваться на картин съ гордымъ, вызывающимъ видомъ. Неужели онъ, правда, собирается написать ея портретъ? И она гордо выпрямилась. Ей льстило, что ее находятъ красивою, и великій художникъ желаетъ запечатлть ея образъ на полотн, чего не случалось съ нею до сихъ поръ.
Лопесъ де-Соса извинялся передъ зятемъ. Они опоздали изъ-за Пепиты. Съ такими женщинами вчно опаздываешь. Она ложилась спать подъ утро, и, пріхавъ за ней, онъ засталъ ее въ постели…
Затмъ онъ попрощался, понимая, что его присутствіе является здсь
– Ну, голубушка, теперь я уйду, а ты оставайся. Этотъ господинъ – мой папаша, я уже говорилъ теб. Смотри, будь послушной.
И онъ ушелъ, сопровождаемый неестественнымъ смхомъ Пепиты и Реновалеса, которые встртили это отеческое наставленіе неловкимъ весельемъ.
Наступило долгое и тяжелое молчаніе. Маэстро не зналъ, что сказать. Воля его была подавлена робостью и волненіемъ. Женщина была не мене взволнована. Эта огромная комната, такая величественная, такая безмолвная, съ ея тяжелою и дорогою роскошью, не походила ни на что, виднное ею до сихъ поръ и смущала ее. Ею овладлъ смутный страхъ человка, которому предстоитъ неопредленная операція. Ее пугали также горящіе, пристально устремленные на нее глаза этого человка и легкая дрожь въ его щекахъ и губахъ, точно его томила жажда…
Но она скоро оправилась отъ смущенія. Ей были знакомы такія минуты тяжелаго молчанія, которыя предшествуютъ въ одиночеств сближенію двухъ чужихъ людей. Она знала такія встрчи, которыя начинаются съ колебанія и кончаются бурною близостью.
Она оглядлась кругомъ съ развязною улыбкою профессіональной натурщицы, желая положить скоре конецъ этому неловкому положенію.
– Хотите начать? Гд мн раздться?
Реновалесъ вздрогнулъ, услышавъ ея голосъ, словно забылъ, что этотъ образъ можетъ говорить. Его поразила также простота, съ которою она устраняла всякую необходимость объясненій.
Зять хорошо обдлалъ свое дло, прекрасно вышколивъ ее и подготовивъ ко всевозможнымъ сюрпризамъ.
Маэстро провелъ ее въ уборную для натурщицъ, но остался самъ изъ осторожности въ мастерской, отвернувшись почему-то, чтобы не видть ничего въ пріоткрытую дверь. Долго длилось молчаніе, прерываемое только легкимъ шуршаніемъ снимаемаго платья и металлическимъ звукомъ пуговицъ и крючковъ. Вскор изъ уборной послышался ея голосъ, звучавшій нсколько робко и глухо, точно издалека.
– А чулки тоже? Нужно снять ихъ?
Реновалесу была хорошо знакома стыдливость всхъ натурщицъ, когда он раздваются въ первый разъ. Лопесъ де-Соса, искренно желавшій доставить папаш удовольствіе, внушилъ ей прочно, чтобы она обнажила все свое тло, и Пепита раздвалась, не спрашивая дальнйшихъ объясненій, съ видомъ человка, исполняющаго свой долгъ и полагая, что ея присутствіе здсь нужно только для этой цли.
Художникъ нарушилъ тогда молчаніе и безпокойно закричалъ. Она не должна раздваться до гола. Въ уборной лежитъ полный туалетъ. И, не оборачиваясь и просунувъ одну руку въ пріоткрытую дверь, онъ указалъ ей на все приготовленное – розовое платье, шляпу, туфли, чулки, рубашку…
Пепита запротестовала при вид этихъ вещей; ей было противно надвать чужое блье и платье, и притомъ старое и поношенное.
– И рубашку тоже? И чулки тоже?.. Нтъ, довольно платья.
Но маэстро нетерпливо упрашивалъ ее. Все надо надть, это необходимо для его цли. Долгое молчаніе женщины послужило ему доказательствомъ того, что она поборола свое отвращеніе и надваетъ старое блье.
Выйдя изъ уборной,
Бдная «Фреголина»! Прелестное чучело! Она съ трудомъ удерживалась отъ смха при мысли о бур негодованія, которая поднялась бы въ театр, если бы она появилась на сцен въ такомъ вид, и о насмшкахъ друзей въ случа, если бы она пріхала на ужинъ въ этомъ старомодномъ туалет. Она не застала этой моды, которая прошла двадцать лтъ тому назадъ и казалась ей теперь весьма старинною. Маэстро взволнованно прислонился къ спинк кресла.
– Хосефина! Хосефина!
Это была она въ томъ вид, какъ образъ ея сохранился въ его памяти: Хосефина изъ времени чуднаго лта въ окрестностяхъ Рима, въ розовомъ плать и соломенной шляп, придававшей ей видъ прелестной крестьяночки изъ оперетки. Мода, надъ которою смялась теперь молодежь, была въ его глазахъ самою красивою и художественною изъ всхъ, изобртенныхъ женскимъ вкусомъ модъ, потому что она напоминала ему весну его жизни.
– Хосефина! Хосефина!
Но онъ продолжалъ молчать. Эти возгласы зарождались и умирали въ его мысляхъ. Онъ не ршался ни шевелиться, ни говорить, точно боялся, что чудная иллюзія исчезнетъ тогда. Она же улыбалась и, повидимому, наслаждалась впечатлніемъ, производимымъ ею на маэстро; а увидя свое отраженіе въ зеркал вдали, она нашла даже, что этоть оригинальный туалетъ нисколько не портитъ ея.
– Гд мн устроиться? Ссть или стоять?
Маэстро съ трудомъ могъ говорить; его сдавленный голосъ звучалъ хрипло. Она можетъ устроиться, какъ желаетъ… И она услась въ кресл, въ такой поз, которая казалась ей въ высшей степени изящною – подперла одну щеку рукою и скрестила ноги, точно въ своей уборной, въ театр; а изъ подъ юбки высунулась нога въ розовомъ, вышитомъ чулк, въ той шелковой оболочк, которая напоминала художнику другую, обожаемую ножку.
Это была она! Передъ нимъ была живая Хосефина, отъ которой исходилъ знакомый запахъ чуднаго тла.
Инстинктъ и привычка заставили его взяться за палитру и кисти, чтобы набросать контуры этой фигуры. О, рука старика, негибкая и дрожащая!.. Куда двалась легкость его кисти, врный глазъ, его поразительный талантъ? Неужели онъ, правда, писалъ прежде? Неужели онъ былъ дйствительно художникомъ Реновалесомъ?.. Онъ забылъ сразу все. Черепъ его казался пустымъ, рука парализованною, блое полотно внушало ужасъ чегото невдомаго… Онъ не умлъ работать, не могъ работать. Вс его усилія были тщетны. Мысли его притупились. Можетъ-быть… въ другой разъ. Теперь у него стучало въ вискахъ, лицо было блдно, а уши такъ красны, точно изъ нихъ сейчасъ хлынетъ кровь. Языкъ изсохъ отъ страшной жажды.
«Красавица Фреголина» увидла, что онъ бросаетъ палитру и подходитъ къ ней съ видомъ хищнаго животнаго.
Но она не испугалась; такія распаленныя лица были знакомы ей. Животная вспышка входила, очевидно, въ программу; зять художника предупредилъ ее объ этомъ въ дружеской бесд… Этотъ важный и видный сеньоръ былъ такой же, какъ вс мужчины; животныя чувства были одинаково свойственны и ему.
Онъ подошелъ къ ней съ распростертыми объятіями, крпко прижалъ къ себ, упалъ къ ея ногамъ со страстнымъ, глухимъ стономъ, точно задыхался. А она, добрая, сострадательная женщина старалась ободрить его, склонивъ голову и протянувъ губы съ банальноласковою и машинальною гримаскою, которая служитъ профессіональнымъ клеймомъ подобныхъ женщинъ.