Обратный перевод
Шрифт:
Теперь мы нашли то место, тот мыслительный момент, в котором произошла идеальная встреча Белинского и Гейне. Эта встреча была предопределена логикой развития общественной мысли, логикой общественной борьбы, идеологической дифференциацией тех десятилетий. Надо, однако, сказать, что сам Белинский никогда не смотрел на русскую литературу со стороны, и отсюда уже начинаются расхождения…
А гейневское стремление разбудить в немце европейца, поскорее разобраться с типичным немецким «преданием», подвергнуть критике немецкую идеологию определило встречу его — уже не только идеальную — с Марксом и Энгельсом. Однако на сей раз Гейне, как временный их соратник, запутывается в своих противоречиях. Общим у Гейне с Марксом оказывается, однако, то, что Франция (и наряду с ней Англия) выступает как образец европейского и всемирного прогресса, по сравнению с которым провинциальная Германия тем глубже погрязает в своей нищете.
Теперь следует вспомнить и о том, что же поздний Гейне считал «самым тайным намерением» своей «Романтической школы». Правда, к другой работе, писавшейся в те же годы («К истории религии и философии в Германии»); эта «тайна», кажется, имеет еще большее отношение. «Что касается немецкой философии, — писал Гейне, — то я без обиняков выболтал тайну школы, — ту, что, облаченная в схоластические формулы, была известна
[8]
Ibidem. S. 203.
Риторическая pointe, которую столь умело подготовил Гейне, заключается, следовательно, в том, что новейшее развитие немецкой философии строится, в сущности, на антирелигиозной и атеистической основе. Приведенный отрывок рассчитан тоже на определенного читателя — похожего на того, который введен в этот самый пассаж и который обладает лишь самым неопределенным представлением о немецкой мысли. Такого читателя изумит вывод, какой делает Гейне. Однако подобный эффект неожиданности для нас теперь уже пропал, и это в первую очередь благодаря Энгельсу, который был наилучшим читателем Гейне. Ф. Энгельс эту «тайную» сторону мысли Гейне вывел наружу с большей обобщенностью: «Подобно тому как во Франции в XVIII в., в Германии в XIX в. философская революция предшествовала политическому перевороту. Но как не похожи одна на другую эти философские революции! Французы ведут открытую войну со всей официальной наукой, с церковью, часто также с государством; их сочинения печатаются по ту сторону границы, в Голландии или в Англии, а сами они нередко близки к тому, чтобы попасть в Бастилию. Напротив, немцы — профессора, государством назначенные наставники юношества; их сочинения — общепризнанные руководства, а система Гегеля — венец всего философского развития — до известной степени даже возводится в чин королевско-прусской государственной философии! И за этими профессорами, за их педантиче-ски-темными словами, в их неуклюжих, скучных периодах скрывалась революция? Да разве те люди, которые считались тогда представителями революции, — либералы — не были самыми рьяными противниками этой философии, вселившей путаницу в человеческие головы? Однако то, чего не замечали ни правительства, ни либералы, видел уже в 1833 г., по крайней мере, один человек; его звали, правда, Генрих Гейне» [9] .
[9]
Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд. Т. 21. С. 273–274.
Конечно, Гейне не был ни философом, ни историком философии. Один из самых тонких исследователей Гейне, проникший в диалектическое сплетение его идей и представлений и с марксистских позиций взвесивший достоинства и слабости его критических обзоров, писал так: Гейне не был философом… и точно так же для него не могло быть насущным ни обсуждение собственно философских проблем, ни опровержение теорий, на которые он нападал, ни теоретически обоснованная защита тех позиций и взглядов, прогрессивность которых он подчеркивал» [10] . Историко-философский подход Гейне несопоставим с достижениями гегелевской школы — примером служит «Изложение истории новой философии от Бэкона до Спинозы» Людвига Фейербаха (1833–1837). Сочинение Гейне «К истории религии и философии в Германии» может, напротив, быть названо лишь «фельетоном в большом стиле», хотя и фельетоном «в высшей степени гениальным* [11] . Разумеется, в таком жанровом определении работы нет ничего «обидного» для Гейне. Таким фельетоном, по-гейневски своеобразно синтезировавшим поэзию и публицистику (как об этом уже говорилось выше), и было его сочинение «К истории религии и философии в Германии». Этот синтез придавал даже какое-то особое качество философским рассуждениям Гейне, что проницательно отметил В. Харих, говоря о той чрезмерно прямолинейной и упрощенной линии связи, какую Гейне проводит между философией и делом, теорией и практикой: «Можно считать счастьем, что сам же Гейне не дает воспринимать его слишком серьезно и что свои рецидивы младогегельянской манеры мыслить, с которыми он так и не сумел справиться, он переводит в беллетристические шуточки, не давая им окостенеть в теоретической форме. И вот что самое гениальное в Гейне — на пороге самой истины (т. е. перед разработкой марксистской теории. — А М.) он избрал такую форму высказывания, которая не представляет его предчувствия в виде научных выводов, но удерживает их, именно как предчувствия, во взвешенном состоянии, легко, светло, — если что-то и окажется в них ложным, то можно будет думать, что все это уже давно поглощено самоиронией» [12] .
[10]
Harich W. Heinrich Heine und das Schulgeheimnis der deutschen Philosophie il Heine H. Op. cit. S. 30.
[11]
Ibidem,
[12]
Ibidem. S. 36–37.
Это совершенно замечательная характеристика критического метода Гейне, и, действительно, можно думать, что в таком жанре, где поэтическая и критическая мысль проникают друг в друга, никто и никогда не создавал чего-либо более тонкого, чем Гейне. Такой присущий ему способ реализации своей мысли (реализации — в отличие от способа мыслить как такового — постольку, поскольку метод Гейне предполагает, что любая мысль иронически обрабатывается в тексте, иногда на глазах у читателей) — такой способ реализации мысли можно было бы назвать неомифологическим, если бы это слово не было использовано многократно по самым разным поводам. «Мифологическое» состоит здесь в таком изложении, которое не позволяет отличить истину и ложь — и соответственно серьезность и иронию. Взгляд автора многозначителен и неуловим. Убеждения его нельзя установить, поскольку самого его нельзя поймать «на букве»; убеждения меняются часто и резко; «роялист по природной склонности» (4, 395)
[13]
Маркс K., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд. T. 2, C. 521.
[14]
Heine H. Op. cit. S. 204. la Ibidem. S. 205.
[15]
Ibidem. S. 30.
Однако в конце концов дело не в этом, не в этих механизмах порождения мысли, а в том действительно фундаментальном обстоятельстве, что Гейне в процессе мысли, рассуждения, оценивания и т. д. никогда не считается с истиной как высшей инстанцией, никогда не стремится к ней, не ищет ее, не борется за нее. Только при этом условии можно перестать быть атеистом оттого, что тебе не нравится дурная атмосфера, в которой сидят атеисты, — и это остается биографическим курьезом. Но только при этом же условии можно интересоваться конечным смыслом известной философской мысли, ничуть не интересуясь сутью, содержанием, «буквой» той философской системы или, более общо, тех философских взглядов, которым приписывается определенный конечный смысл.
Вот основополагающий момент критических работ Гейне: они, конечно, следуют известному комплексу прогрессивных для своего времени идей и представлений, но, следуя в таком «фарватере», не анализируют, не оценивают, по существу, ни философские взгляды мыслителя, ни, добавим, поэтические произведения, поэтическое творчество, но берут их лишь как «свое» впечатление. Оказалось, однако, что подобный, вроде бы капризный и произвольный подход к философии и поэзии имеет свой методологический смысл и свою методологическую перспективу.
В. Харих считал, что «социально-политический» подход Гейне к истории философии есть большое его преимущество — преимущество даже в сравнении с Фейербахом [16] . Однако надо учесть и то, что такой социал-политический подход проявляет себя в своеобразной поэтической и «мифологической» среде, — почти в «чистом виде», минуя «букву», т. е. внутреннюю устроенность, состав, содержание, смысл философских работ, минуя, что еще существеннее, их внутренние цели и их стремление к истине. Более того, критик даже начинает верить (это его методологическое положение, на которое уже не распространяется ирония), что самое главное в истории философии скрыто от самих философов и имеет лишь весьма косвенное касательство к содержанию их сознательно выражаемых мыслей, — этот «секретный» процесс движения мысли (не осознающей, не понимающей саму себе) и составляет его не истину, но «тайну», и тайну самой философии. Среди философов есть совсем немного посвященных, которые знают об этой тайне, — представления тайных обществ с их будоражащими фантазию обыкновениями и их обращением с «истиной» здесь вполне уместны.
[16]
Sengle F. Biedermeierzeit. Stuttgart, 1971. Bd. 1. S. 203.
Вот это гейневское методологическое положение, или, говоря мягче, некоторое правило поведения исследователя, действительно распространилось в позднейшей критике культуры, в таких ее разновидностях, которые торопятся перейти к скрытому смыслу теоретических взглядов, мало занимаясь их «явным» и прямым смыслом.
Теперь можно сказать, что немецкая философская традиция занимала Гейне лишь как эволюция немецкого «духа», протекавшая в скрытых, неосознанных формах. Не философия сама по себе (отчего Гейне и не был историком философии), а движение духа в ней и через нее. К этому движению были, согласно взгляду Гейне, причастны и «нефилосо-фы» — романтики-поэты и критики, которые, в отличие от философов — их современников, совсем уж не понимали, что творят. Отличие существенно — так и в глазах Гейне; отсюда две книги об одном процессе, создававшиеся практически параллельно, почти одновременно. В одной книге речь идет о философах, которые были добровольными проводниками эволюции, почти совсем от них скрытой. А в другой книге — о писателях, поэтах, критиках, которые, невольно участвуя в движении духа, только мешали ему и тормозили его. Это «романтическая школа», а по выражению Гейне, просто «куча червей». Литература выявляет тут свою специфику как бы в том, что она еще непонятливее философии. Отстояние художественного произведения от всеобщей скрытой тенденции духа оказывается куда дальше, чем от философской системы, а потому в изложении Гейне первые должны были непременно подвергаться тем большей деформации, — некоторые примеры упрощения можно было уже припомнить. Прежде всего, произведения искусства конкретнее философии, ближе к жизни, а потому удаленнее от общих тенденций; во-вторых же, немецкие романтические писатели столь нехороши, что заведомо отпадают от этих скрытых тенденций.
Естественно, что во всей этой ситуации Гейне выступает как самый посвященный, и понятно, что он мог смотреть на писателей-романтиков лишь свысока и пренебрежительно, как человек, который только и способен отвести каждому из них положенное ему, очень низкое место. Неправомерно видеть в «Романтической школе» Гейне деловой анализ немецкой литературы. Бели философский обзор Гейне не был солидным и научным, то в еще меньшей степени таков его обзор немецкой литературы. Знания Гейне неполны, неточны, — таковы же и его оценки.