Обратный перевод
Шрифт:
Поздний текст, создававшийся без расчета на коммерческий успех, тем не менее использует, даже с некоторым стилистическим заострением, прием, которым почти постоянно пользовался в своем творчестве Гейне: отрицая за своим предшественником — здесь предшественницей — правомерность какого-либо стиля, эстетического подхода и т. д., Гейне и прибегает как раз к такому стилю, подходу. Кто же усомнится в том, что «яркий фейерверк» — это свойство именно гейневского текста, а «скука» — книги мадам де Сталь? Ирония Гейне в позднем тексте делается совсем издевательской, обнаженной и обоюдоострой: ведь ясно же, что Гейне спустя два десятилетия после мадам де Сталь пришлось — таково его мнение — писать о философии и поэзии так, как если бы все это было совершенно ново для французов, т. е. отбрасывая все написанное французской писательницей. Все похвалы мадам де Сталь — совсем грубая и как бы вовсе бесцельная ирония; однако ирония не только не бессмысленна, но она должна затронуть к самого автора, Гейне, для того чтобы в самом последнем итоге подтвердить его правоту — уже не досягаемую ни для какой иронии. Время подтвердило
[6]
Ibidem. S. 202–200.
Отложив на время это «тайное намерение» Гейне — оно касается уже самых глубоких идейных основ его критического произведения, — обратимся пока к более поверхностным его особенностям. «Романтическая школа» была напечатана сначала на французском языке. В той степени, в какой Гейне действительно ориентировался на французского читателя, он должен был специфически определить свои задачи, — а уже эти задачи влекли за собой известное упрощение сути дела. Ведь ориентиром стала элегантная книга мадам де Сталь, и немецкий автор мог, во-первых, сколь угодно высоко подниматься и воспарять над ее уровнем, демонстрируя свое литературное мастерство и несомненный блеск своей иронии. Во-вторых, он должен был отложить в сторону академическую строгость изложения и ученый тон и излагать свой предмет эссеистически-непринужденно, — но это и совпадало с намерениями и обыкновениями Гейне. В-третьих, он мог поучиться у мадам де Сталь тому, как следует писать для французской читающей публики. Это Гейне хорошо знал и из текущей периодики, но у мадам де Сталь можно было научиться большему — тому, как следует писать для французов именно о немецких делах, о философии и философской поэзии. Дело вот в чем: французская писательница доказывает всей своей книгой, что пишет о вещах, не ставших для нее «своими»; имея самых лучших «информаторов» и советчиков, она явно излагает материал, знакомый ей лишь отрывочно и со стороны, — этим являя как бы феномен французской «необучаемости», как бы культурной замкнутости в самих себе, над чем готов был поиздеваться не только Гейне. Напротив, у Гейне весь этот материал продуман и пережит, не говоря уж о его доскональном знании, — ведь в большой своей части материал разворачивался у него на глазах. Однако, обращаясь к французскому читателю, Гейне и не думает раскрывать перед ним этот материал. Он считает нужным и решается довести до его (заведомо ограниченного) внимания лишь самые итоги, «верхушки», — да и то отнюдь не в «ученом» виде.
Гейне в «Романтической школе» дает как бы образные шифры сути дела, он очуждает свое и, наконец, вводит в изложение еще и свою «приватно-биографическую» линию — следуя той поэтологической возможности эпохи, которая была развита им особо эффектно. Это присутствие личного момента — сатирическое средство; Гейне пользуется им, например, для того, чтобы с заведомо нелепой прямолинейностью связать жизненную ситуацию и глубинные тенденции литературы: связь нелепа в своей прямолинейности, по существу же она лишь доказывает общность проявлений немецкого «духа».
Введение личного мотива в книгу тесно связано со всей ее поэтикой: писатель говорит о литературе, об ее истории как о глубоко пережитой, своей, а это означает здесь — вот мой образ литературы, я организую ее во всем, я открываю ее истинный смысл, она во всем принадлежит мне. Это же оправдывает образное воссоздание сути дела вместо сколько-нибудь конкретного ознакомления с нею: «Периоды Жан-Поля состоят из одних маленьких каморок, порой настолько тесных, что идеи, встречаясь в них, разбивают себе головы одна о другую; на потолке укреплены крюки, на которых Жан-Поль развешивает всевозможные мысли», — этот образ характерным образом предваряется таким предупреждением: «Об этом стиле никогда не сможет составить себе представление ясная, хорошо отредактированная французская голова» (5, 128) [7] . Если нельзя составить представления, то, конечно, нечего и знакомить с таким стилем. А замечательный образ «периода» передает только субъективное впечатление от жан-полевского стиля и на большее не претендует: вернее сказать, это остроумное, выраженное субъективно впечатление от стиля писателя.
[7]
Сочинения Гейне здесь и далее (с некоторыми исключениями) цитируются (с указанием тома и страницы) по изд.: Heine H. Werke und Briefe: In 10В./ Hrsg von H. Kaufmann. B., 1961.
Гейне еще, как сказано, и о-чуждает свое знание литературы: коль скоро он, обращаясь к французам, оказывается единственным, кто ее перед ними представляет, и коль скоро он, и помимо этого, не прочь свободно распоряжаться ею, в действие вступает совершенно раскованная ирония. Так, Гейне посвящает один абзац роману Арнима «Хранители короны» и может позволить себе обсуждать в этом абзаце одну-един-ственную проблему — причину, по которой жена сторожа, жившего в высокой башне, не могла спускаться вниз по лестнице из-за того, что так располнела: «все это, — пишет Гейне, — клевета, а истинная причина, почему она не могла спускаться вниз, заключается в том, что у нее кружилась голова…» (5, 117). Все это рассуждение касается первой страницы романа, к которому Гейне относился без малейшей симпатии, как к произведению архиромантическому.
С еще большей, жестокой иронией пишет Гейне о патриотических настроениях периода антинаполеоновских войн: «Когда бог, снег и казаки уничтожили лучшие силы Наполеона, мы, немцы, получили высочайший приказ освободиться от чужеземного гнета, и мы преисполнились героического гнева по причине своего рабства, которое так долго сносили, и стали вдохновляться красивыми мелодиями и плохими стихами песен Кернера, и мы завоевали свободу, потому что мы делаем все, что приказывают нам наши государи» (5, 33–34), Факты были иными, и это знал Гейне: «гнев» и стремление сбросить чужеземный гнет — это было настроением «массы» (если не народа), и именно такие настроения оказывали давление на немецких государей, не склонных к решительным действиям. Впрочем, теперь уже поздно поправлять Гейне — в том, в чем он отнюдь не ошибался, но сознательно искажал ситуацию, как и во многих других случаях. Немецкий патриотизм эпохи освободительных войн, романтизм, «культ» средневековья, национализм — все это были взаимосвязанные для Гейне явления, и он в отличии от историка, от историка литературы, преследующего научные цели установления истины, был заинтересован не в расчленении, дифференциации явлений (с их историческими связями), а в том, чтобы, так сказать, обратить их в единую образную массу.
Цели Гейне были не научными, а чисто публицистическими: и если вовсе не обязательно, чтобы такие цели приходили в противоречие друг с другом, то у Гейне они несомненно противоречили друг другу. Ради публицистического итога Гейне о-чуждает — вместе с тем упрощает и огрубляет историю (и историю литературы). Разумеется, такое огрубление — совсем не то, что обобщенная картина истории. Гейне стремится воздействовать на умы как публицист, притом как такой публицист, пропагандист, который сообразуется в самую первую очередь не с правдой, но с тем конечным результатом, которого стремится во что бы то ни стало достичь.
И тут необходимо принять во внимание следующее: Гейне не только хотел представить определенную картину немецкой литературы, немецкого ума и «духа» французскому читателю, но и, далее, представить немецкому читателю такую картину немецкой литературы, как написанную для французов. Это, как можно сказать, двойной эффект очужде-ния. Выпрямленная, упрощенная и огрубленная картина развития немецкого «духа» в начале XIX в. должна была произвести сильное воздействие, потрясти умы и произвести известную перестройку интеллектуальных сил в самой Германии. Это должна была быть перестройка самого принципиального свойства — от узконемецкого к космополити-чески-европейскому образу мыслей. Гейне писал так: «Патриотизм француза состоит в том, что его сердце согревается, расширяется благодаря теплу и обнимает своей любовью уже не только ближайших родственников, но всю Францию, всю область цивилизации; патриотизм немца, напротив, состоит в том, что его сердце становится уже, что оно сжимается, как кожа на морозе, что он ненавидит чужеземное, что он уже не желает быть гражданином мира, не желает быть европейцем, а хочет быть только узко немцем» (5, 33).
Замечательно то, что эту тенденцию Гейне — призыв обратиться от узконационального мышления к европейскому — хорошо почувствовал и понял Белинский (независимо от приведенного места «Романтической школы»), когда писал о важности для Германии такого взгляда со стороны, из-за рубежа, о важности такого «немецкого француза», как Гейне. В некоторые годы эта тенденция была близка Белинскому. Сам Белинский, размышляя о Пушкине, находил его слишком консервативным и связанным с традицией — в той степени, в какой это расходилось с запросами и потребностями 40-х годов; Белинский поэтому даже находил в Пушкине «слепое уважение к преданию», противопоставлял «мыслящего человека» Пушкина его «поэтическому инстинкту» и утверждал, что он «в душе был больше помещиком и дворянином, нежели сколько можно ожидать этого от поэта». «Пушкин был человек предания гораздо больше, нежели как об этом еще и теперь думают*. И самое главное: «Пушкин был слишком русский человек и потому не всегда верно судил обо всем русском: чтоб что-нибудь верно оценить рассудком, необходимо это что-нибудь отделить от себя и хладнокровно посмотреть на него, как на что-то чуждое себе, вне себя находящееся, — а Пушкин не всегда мог делать это, потому именно, что все русское слишком срослось с ним» (7, 524). Итак, русская натура Пушкина сделалась каким-то препятствием в его умственном развитии и творчестве!
Слова Белинского, — «чтоб что-нибудь верно оценить рассудком, необходимо это что-нибудь отделить от себя и хладнокровно посмотреть на него, как на что-то чуждое себе, вне себя находящееся», — эти слова прекрасно передают суть метода, к которому прибегал Гейне, составляя обзоры немецкой литературы и философии для французских читателей. При этом, то «двойное отчуждение», о котором мы говорили, равнозначно следующему — Гейне обращается к европейцам среди немцев. Он обращается к немцам, показывая им узость их привычного сознания и подвергая критике характерную немецкую идеологию первой трети века, целый узел того, что представлялось ему предрассудками (узконационального и националистического свойства).