Обручник. Книга вторая. Иззверец
Шрифт:
Рабочая же партия приняла в свои объятья Всеобщий еврейский рабочий союз, который возник в Литве и в Польше и частично в России. Буе Бунд – тоже еврейское движение, в которое вошли антисионисты и марксисты.
Все это кипело, ворочалось и отрыгало огонь.
В девяносто восьмом в Минске состоялось то событие, ради которого стоило и дальше жить мечте. Там прошел подпольный учредительный съезд РСДРП.
Курнатовский ждал Сосо в условленном месте. Он был энергичен за счет своей худобы.
– Как вас дальше звать? – спросил
– Коба, – ответил тот.
– Не от слова «кабы»? – на всхохоте спросил Курнатовский.
Уже не Сосо, а Коба взогневел глазами.
И тогда Виктор понял, что перед ним довольно серьезный «кадр» из тех азиатов, которые отреклись от религии предков и не вошли в веру едва состоявшейся утопии.
Его можно лепить как воск.
Вот он сейчас и начнет.
– Вы знаете, – произнес Курнатовский, – какое главное условие строительства нашей партии?
– Полная конспирация, – вяло ответил Коба.
– Вам кто-то об этом говорил? – удивился Виктор.
– Нет, сам догадался.
Если кричать на базаре, что ты сейчас пойдешь грабить банк, то не стоит удивляться, что в нем не окажется денег.
– Логично, – произнес Курнатовский. – Поэтому…
– Слишком шлепать языком, что такая партия существует, а тем паче и ставить какие-либо цели и идеи, совершенно должно быть запрещено.
Курнатовский про себя отметил, что все шло так, как будто не он, агент «Искры», был на инструктаже у Ульянова, а вот этот небольшой, но знойного типа кавказец, придумавший себе смешную кличку или прозвище.
Только одно Курнатовского немного успокоило: не до конца Коба просчитал все то, о чем говорил Владимир Ильич.
– А как насчет свободы говорить что хочешь?.. – начал он.
– Тут, я думаю, не может быть ограничений.
– И вот как раз нет! – вскричал Виктор. – Ульянов предостерег: никакой свободы мнений в партии!
– А как же тогда, на пальцах, что ли, показывать?
Они стояли под стеной дома и дождь сюда не достигал. Зато у ног, в лужице, капли пузырились, едва видные из-за жидкого, почти безжизненного света, падавшего из соседнего окна.
– Организация быть должна близкой к боевой, – сказал Курнатовский. – Приказы из центра – закон, обжалованию не подлежащий. Если мы погрязнем в дискуссиях, то конец!
– И какой же главный сюрприз этой конспиративной партии? – не очень обрадованный всем тем, что услышал, поинтересовался Коба.
– Ибо понял, все было куда проще, чем казалось на первый взгляд.
Он привык к разного рода дискуссиям, диспутам, беседам, короче говоря, к бесконечной болтовне, которая и представляла из себя суть инакомыслия.
Разного рода краснобаи буквально наводнили все присутственные, да и укромные тоже места, и там точали кто во что горазд, как говорится, без перерыва на туалет.
И вот сейчас сразу все обретает другой, более таинственный, а может быть, и зловещий смысл.
– Наша партия будет готовить революции, –
И глаза Кобы вновь заогневели.
Конечно, это здорово, когда последует какое-либо свержение! Именно при нем можно сделать то, что пошло зовется сейчас карьерой. Нет, он просто будет реализовывать себя. А уже в какой роли и на каком участке, по-военному говоря, фронта, это покажут обстоятельства, которые в судьбе, как он давно убедился, играют не последнюю роль.
– Дисциплина должна быть жесткой, – продолжил Курнатовский. – Вплоть…
Коба не стал уточнять.
Ибо ему было все ясно.
Как и то, что в партию должны приходить люди, фанатично преданные марксизму.
Каждый, кто вознамерится критиковать великое учение, может квалифицироваться как враг цивилизации.
Если честно, вторая часть требований Центрального комитета и партии в целом ему была более чем по душе.
Коба не очень понимал, что такое «исторический фон», на который намекал агент «Искры». И ему непонятно было, откуда – при открытых дискуссиях – появляются взаимные иски у тех, кто понятия не имеет о какой-либо ценности суждений.
Ему почему-то вспомнился один собутыльник отца, которого звали Илья.
Так тот с тараканами боролся очень своеобразным методом.
Он мочил в пиво тряпку и клал ее в то место, которое те облюбовали для своих утех и сходок.
А потом хохотал до потери памяти, когда тараканы, так же, как и люди, не могли устоять на ногах и валились набок.
Почему-то это свое действо он звал «гуманитарной трагедией».
Так и говорил:
– А давайте-ка сотворим гуманитарную трагедию.
С собой дед Илья почему-то носил ржавые подузники и несколько ухналей, которые все время пересчитывал, боясь, что хоть один из них пропадет.
В проплесках же его глаз постоянно имелось место слезе.
Потому никто не удивлялся, что Илья вдруг начинал, сперва мокреть носом, а потом и глазами и говорил непонятности типа:
– Ты не человек, а технически изощренный культурный расизм.
Благо, что половина, а то и более того, слушателей не понимали его речи, потому ему сходили всякие подобные выходки с рук, и он продолжал кого-то донимать разным изощренным способом.
А вспомнил его Коба по трем причинам.
Во-первых, часто хмельных тараканов напоминали теперешние сборища, на которые ему приходилось ходить, чтобы увидеть там тех, с кем можно войти в единомыслие.
Второе, что позволило вспомнить Илью, была та цветастость речи, которую демонстрировали почти все интеллигенты, в какие прорезался талант учить уму-разуму рабочий класс.
В-третьих, Курнатовский напоминал Илью своей суетливостью.
Он постоянно – и, что удивительно, – подозрительно глядел на тех, с кем его сводил Коба, и делал разного рода ухищрительные ходы, которые со стороны выглядели смешными.