Обсидиановый нож (сборник произведений)
Шрифт:
— То есть как прогнать?
— М-молчи… — с тоской сказал Володя. — Продолжай, мы слушаем.
— Что же мы, слепни, чтобы нас прогонять? — возмущался Колька. — Дхарма, в законе нет мудрости, вредно случайное, а не намеренное!
Она снова, как четверть часа назад, поразилась до оторопи, но сдержалась. Только повторила, глядя расширившимися глазами: «Вредно случайное, а не намеренное…» Неожиданно Бурмистров добавил масла в огонь.
— Разве мы — поедатели крыс? — спросил он и уставился на Дхарму.
Она ответила:
— Вы более вредоносны, Володия! Пожиратели крыс нарушают Малое Равновесие. Вы, железные Головастые, нарушаете представление ученых о незыблемом.
— Эге, подобрались к сути, — сказал Володя. — Что же вы считаете незыблемым?
Дхарма ответила одним словом, которое в переводе имело смысл: «порядок развития» или «степень развития».
— Поясни примером, — попросил Володя.
Она улыбнулась через силу:
— Умение производить поделки из камня или железа мы незыблемо полагаем нижним. Даже крии пытаются обтесывать камни. Умение выращивать и управлять мы полагаем умением Равновесия.
Опять Равновесие! Колька уже открыл рот, чтобы выяснить раз и навсегда, что подразумевается под этим понятием. Володя жестом остановил его.
— По этому пункту все, Николай. Оставь ее в покое. Не то мы делаем, ей мучительно трудно, по-моему…
— Жалостный ты мой. Почему ей — мучительно?
— Ты б не юродствовал, Николай…
Бурмистров был прав, наверно. Рехнуться было впору от неизъяснимого чувства — этот мир вывернут наизнанку, как свитер двойного плетения. Фактура та же, но все узоры наоборот.
Девушка поспешила воспользоваться провалом в разговоре — отошла к Рафаилу, потом к нардикам. Из стены достала бесхвостого зверька с огромными глазами, перламутровыми, как у бабочки — посадила на лежанку. Зверек стоял на четырех тонких лапках, как статуэтка, без движения.
— Смеркается, — буркнул Колька. — Ладно, подождем. Давай, в чем ты там разобрался? Что же такое — «Равновесие»?
— Гомеостазис, — сказал Бурмистров. — Мы остолопы. Гомеостазис, не более того… минутку, Коля. Я бы выделил два применения этого термина: обозначение состояния этого общества, и обозначение самого общества. Или сообщества, поскольку в нет включается и животный, и растительный мир. Синтаксически — я не путаю?
— Ты молодчина! — простонал Колька. — Я вот остолоп, точно.
— Ничуть не бывало, — с невозмутимостью отвечал Володя. — Нас учили языку порознь и без словаря. Когда со мной отрабатывали понятие динамического равновесия, я сразу подставил термин «гомеостазис», а ты, очевидно, термин «равновесие». Затем ты переводил в своей терминологии, а я механически записывал. Так и шло, пока я случайно не прослушал сам фразу «Пожиратели крыс нарушают малый Гомеостазис». Понятно?
— Ты молодчина, Вовище!
Со стороны, наверно, они четверо являли собой странную картину. Тот, из-за кого заварилось все дело, лежал в наркотическом сне посреди круглого зеленого зальчика. У стены, ближе к его голове, неподвижно сидела коричневая кудрявая девушка, смотрела в пол. По диагонали зала сидели с такой же неподвижностью два здоровенных светлокожих парня и тоже смотрели в пол. Хороший признак — Колька снова мог смотреть на себя со стороны. Значит, стало полегче на душе. Он мельком подумал, что теоретическая находка никоим образом не облегчает их положения, но все-таки стало легче, даже много легче — смешно… Значит, гомеостазис — общество, которое находится в динамическом равновесии — все части сверхсложной системы уравновешены между собой. Это они молодцы, что рассматривают свое общество как равновесную систему — помнят всегда, что хвост вытащишь, а нос увязишь. Собственно, любое общество гомеостатично, если оно не разваливается, но много ли мы, земные, печемся о равновесии всех его частей? Текучка заедает… А тут — правильно. Пограничники, Охотники то есть, пользуются общетеоретической формулой. «Случайное полезно, намеренное вредно», все правильно… Любое воздействие на гомеостатическую систему можно рассматривать как случайное, с той или иной вероятностью. Здоровая система легко переваривает случайное воздействие. Скажем, не всегда легко, но переваривает. А намеренное воздействие — оно ведь намеренное, и только у человека бывают намерения, причем он сам является сложной системой. Одна система воздействует на другую. Иными словами, нельзя разрешить Охотникам пропускать через Границу кого-то по своему выбору — через нее и так просачиваются случайные гости. Правильно… И последнее. Для «железных людей» могли бы сделать исключение, кажется, не посчитаться с гипотетической угрозой системе… Кажется-то кажется, и цивилизация могла бы не опасаться трех жалких пришельцев, но все-таки они правы. Наше появление имело ничтожную вероятность, а опасность представляют именно маловероятные события. Инстинкт любого животного говорит: «бойся непонятного»; весьма вероятный грипп не страшен, маловероятная чума смертельна…
«Но система, система! — возражал себе Колька. — Мощна ведь системища, двести городов. Нараны эти, пища с неба валится». И тут же находил еще одно оправдание для хозяев: чем система сложнее, тем больше вилка между затратами на ее сооружение и на ее разрушение. Сформировать мозг ученого стоит огромных затрат, а уничтожает его легко двухграммовая пуля — цена копейка — посылается в дыхательный центр, и готово. «Эффектом разбитого стекла» они окрестили этот парадокс на кибернетических семинарах, или «эффектом стекла и рогатки».
…Шлеп-шлеп, шлеп-шлеп… Они подняли головы. Из-под стен выпрыгивали шюскохвостые крысы. Дхарма подталкивала переднюю к столу — ногой, кончиками пальцев.
— Что, пора? — спросил Колька.
— Земля отвернулась от Солнца, пора.
Смеркалось быстро. Померк, погас внешний свет, пробивавший листья. Почернел прямоугольник входа. Зелень стен, медленно разгораясь, просияла холодным огнем. В желто-зеленом свете кожа девушки стала похожей на полированное лимонное дерево, губы почернели.
На секунду они встретились глазами. Он отвернулся, пошел осматривать стены. Володя помог Дхарме снимать с больного «одеяло» — крысы срезали ветки, ковыляя на задних лапах. Лупоглазый зверек неподвижно сидел в своем углу.
— Колюня, шрам начисто заровнялся, — усталым, радостным голосом сипел Бурмистров.
— Вот и лады, — сказал Колька.
Он выглянул в черноту поляны. Увидел поверху, по кронам верхнего яруса неясные блики, высветления — поднималась луна. Огромные переливчатые звезды изредка мелькали между ветвями. «Ах, Белая Земля, почему свет твой так сладок и дурманящ?» — пропел в его груди незнакомый голос. Он встряхнулся. Из темноты волнами наплывала далекая музыка. Так мог играть только огромный мощный оркестр — казалось, что звуки катятся в глубине земли, как грохот отдаленного взрыва.
Он вернулся к столу, когда крысы утаскивали последние клочки «одеяла». Володя, едва не уткнувшись носом в Рафкину грудь, пытался найти следы страшных синяков и царапин, притоптывал в восторге — Рафаил выглядел как новенький. Плечи у него, что ли, окрепли? Колька решил, что ему показалось — свет уж очень обманчивый, бестеневой. Он расстегнул сумку с пистолетом, сдвинул предохранитель и проверил: «огонь», правильно. Сумку переместил на левое бедро, и два раза попробовал, чтобы сразу ловить рукоятку. Все это он проделал очень внимательно. Вынул обойму, добавил еще один патрон на место введенного в ствол. Девять выстрелов лучше, чем восемь, — подумал он, тут же вспомнилась надпись на плакате, которую перед стартом он забыл со страха: «У меня девять жизней, у тебя — только одна: ДУМАЙ!» Он подмигнул лупоглазому зверьку — зверек оказался похожим на карикатурную кошку с того же плаката — глаза, ушки — забавно.