Обуглившиеся мотыльки
Шрифт:
— Она уехала с отцом на отдых, — произнес Мэтт так быстро, будто он ждал этого вопроса. — Налаживает отношения.
Ложь. Бонни знала, что это ложь такая же чистая, как вода в роднике. Елена не сможет простить своего отца. Потому что Беннет помнила эти звонки посреди ночи, эту тупую боль, эти слезы в глазах лучшей некогда подруги. Потому что Беннет помнила каждое слово Елены. А еще Бонни отлично знала, что грехи отцов простить тяжелее всего.
— Приедет через пару дней, — завершил Мэтт. Девушка натянула улыбку, взглянула еще раз на Форбс. В какой-то степени Бонни была рада, что Гилберт не смогла довериться своим новым друзьям,
— Ладно. Хорошо вам повеселиться. Было приятно познакомиться, — Бонни отвернулась, а потом направилась сквозь толпу. Ей удалось быстро пробраться к самому входу, сжимая в руке флаер, пытаясь сжать в руках еще и свои нахлынувшие эмоции. Елена сбежала. Снова. Ей просто нравилось срываться в другие миры, оставляя пепел и хаос в тех, в которых она уже побывала. В которых должна существовать Бонни.
Нечестно. И жестоко, если честно.
Девушку впустили, и та вошла внутрь. Она вновь погрузилась в пространство совершенно иного мира. Бонни привыкла к клубам, она стала ходить туда после того, как ей исполнилось шестнадцать, как она впервые познала алкоголь на вкус. Алкоголь и послевкусие клубных ночей. Бессмысленных, самозабвенных, но отчего-то отчаянных и приятно-томительных.
Беннет осматривалась и удалялась. От цветового, непривычно яркого, колорита, от мелодичности музыки, проникающей в душу и задевающей пыльные струны. От неона, который проникал в самые темные углы души и все на миг будто освещал. От мебели, отличающейся особой уютностью. От роскоши и комфорта. Бонни не была в таких клубах, и Бонни боялась предположить, сколько же сюда стоит вход.
Беннет улыбнулась. Музыка разбудила сердце, заставив биться его в прежнем ритме. Мысли о Елене разрывались децибелами музыки. Тоска растворилась. Настроение улучшилось, а азарт захлестнул с большей силой, и Бонни отправилась прямиком к барной стойке. Ей не хотелось снова пускаться в разгульный образ жизни, но она и не собиралась этого делать. Просто Бонни была неотъемлемой частью ночной жизни. Просто Бонни красиво танцевала. Просто Бонни была бы не Бонни, если бы не эта пронизывающая, яркая, темная и громкая ночная жизнь. Клаус был прав: в этих грязных тусовках Бонни могла стать собой. Могла быть разъяренной, злой, яростной, хрупкой, отчаянной, никому не нужной. Могла быть сногсшибательной, очаровательной, дерзкой и жаркой.
Она могла быть разной.
— Ваша «Пина Колада», — произнес бармен, протягивая девушке бокал. Бонни не была любительницей коктейлей, и ей отчаянно хотелось заказать «Королевский кир», но неприятные ассоциации стали бы колоть сердце. Беннет собиралась вытащить все иглы, что мешали ей жить.
— Я заплачу, — иглы все же вонзились. Бонни повернула голову вправо, увидела того, кто за нее заплатил, а потом отставила бокал. «Пина Колада» обожгла горло, осколками застряв в глотке. Осколками в памяти застряли воспоминания.
Музыка была просто восхитительной. И восхитительной была Бонни, она сменила шок на цинизм. Она научилась этому у Елены. Она научилась этому у своего отца. Бонни, может, и прогуливала уроки, но темы учила.
— Да не стоило, — Беннет выпрямила спину. Улыбка на ее губах не была оскалом или усмешкой. А блеск в ее глазах не был показателем отчаяния или наивности. — Теперь мне твои деньги не нужны.
— Но нужны деньги моего брата, — быстро ответила Майклсон, устремив льдистый взор на бывшую соратницу. Бонни запрокинула голову вверх, чему-то рассмеявшись. Мигающие луны-прожекторы, прицепленные к потолкам, искрились как звезды, как бриллианты. Ребекка оперлась о барную стойку, придвинувшись ближе к Бонни и оглядев ее. Та похорошела. Та стала притягательной, пьянительной. Стала хорошенькой.
— Неплохо ты устроилась, девочка, — блондинка подошла ближе. Бонни больше не боялась чрезмерной близости своих врагов. Бонни больше вообще не боялась. Майклсон смерила девушку взглядом, потом пристально посмотрела в глаза и произнесла: — Светишься на конференциях, в заголовках газет. Появляешься в дорогих клубах. Встречаешься с моим братом. Обещаешься с какими-то глупыми домохозяйками и даешь им какие-то вшивые советы… — Ребекка буквально процедила слова сквозь зубы. Из Ребекки сочился яд, и только сейчас Бонни поняла, что Ребекка тоже сломана, что ее некому чинить, что сама Ребекка не хочет латать раны, что она — такая же запутавшая в себе и своих чувствах, напуганная маленькая девочка, цепляющаяся за лживые предрассудки только потому, что это единственное, что осталось.
— Ты наплевала в колодец, из которого пила, — она рванула запястье Бонни, на котором все еще красовались буквы «NCF». Беннет забыла свести этот автограф прошлого, но она мысленно пообещала себя сделать это по мере возможности.
— Не надо злиться на меня потому, что я сумела воздействовать на людей убедительнее тебя, — Бонни выдернула руку. Мелодия, которая играла, была отличным саундтреком их разговора, была отличным фоновым звучанием, и сердце будто подстраивалось под ее мотивы. — И уж тем более потому, что я оказалась живучее тебя.
Бонни увидела Клауса вдалеке. Он с интересом смотрел на девушек, изрядно потрепавших ему нервы. Беннет больше не жаждала одобрения своего духовного наставника и встреч с ним — тоже. Вены будто заново срастались, а раны — затягивались. Дышать становилось легче.
— Я видела в тебе кумира, — она смотрела прямо на Ребекку, уверенно чеканя слова. И сталь в голосе тоже была нерушима. — Видела в тебе свой идеал. Видела несгибаемость, бесстрашие и гордость. Знаешь, я почти боготворила тебя…
«Пина колада» ударила в мозг. Бонни решила не уподобляться героиням дешевых мелодрам, Бонни взяла бокал с коктейлем, снова посмотрела на Ребекку.
— Но в действительности ты — лишь маленькая, затравленная и абсолютно запуганная девчонка. Ты — маска, ты неживая, Бекки. Твое прошлое тянет тебя вниз, и ты утопаешь в нем как в пучине буйного океана… — приблизившись, Беннет прошептала Майклсон над самым ухом: — Ты — дешевка. И знаешь, я не ненавижу тебя, потому что прекрасно понимаю, насколько ты глупа. Мне тебя не жаль, потому что ты сама загнала себя в эту ловушку. Я тебя просто… отпускаю.
Она отстранилась. От нее пахло духами, коктейлем и морозной свежестью. Прежний запах сигарет и отчаяния был забыт еще в ноябре, а новый аромат почти сводил с ума. «Отпускаю» стало звенеть эхом в голове, и в каждом слове этой треклято-нежной песни будто была рифма к этому слову.
Бонни развернулась и направилась с коктейлем к мягкому диванчику в углу, скрываясь из поля зрения бывшей соратницы, не состоявшейся подруги и ничтожного врага, растворяясь в клубах дыма и толпе. Бонни просто ушла, не бросившись в драку, не крикнув что-то оскорбительное или тяжелое.