Обуглившиеся мотыльки
Шрифт:
Он садится рядом, ложится рядом, аккуратно обнимая девушку. Словно боясь реакции.
«Твое имя является по сути нарицательным», — всплывает в памяти импульсами и болезненными покалываниями в душе. Имя нарицательное. Значит, погибнуть придется рано. Погибнуть придется красиво и безумно.
Но погибать не хочется.
Глубокий вдох и новые слезы…
Не обязательно бросаться в пекло каждый раз, когда хочешь просто доказать, что ты способен что-то полезное сделать для этого мира. И собственная боль — отличный стимул, это верно.
Но это одновременно и оружие против
Глубокий вдох и глубокий выдох. Теперь, когда Бонни выбралась из собственной могилы, нужно идти дальше. Девушка поднимается и не видит людей вокруг себя с белыми глазами. Она видит лишь пустырь, яму, в которую больше нет желания прыгать, видит теплое солнце, видит бескрайние просторы.
Конечно, сюда девушка вернется еще не раз, потому что отказаться от собственных убеждений, от прежней себя, от своих клятв сложнее, чем показывают в этих обесценивающих человеческие чувства мелодрамах.
Но сейчас Бонни засыпает под крылом незнакомца. Но сейчас она делает шаги вперед, стараясь не оглядываться и дышать. Полной грудью.
4.
Она не устраивала истерик — это радовало и пугало одновременно. Она больше не плакала и не несла какой-то бессвязный бред. Она просто сидела рядом, смотря в одну точку, погружаясь в те глубины Космоса, которые ученым никогда в жизни и не приснятся. Она просто сидела рядом, иногда кладя голову на плечо Добермана и пытаясь заснуть, чтобы абстрагироваться или забыться. У нее плохо получалось. У нее вообще не получалось, и поэтому она всматривалась в какой-то только для нее зримый объект и не произносила ни слова…
А Сальваторе молчал, глядя на саму девушку. Вполне реальную и приземленную. Вполне осязаемую. Желание хоть как-то воспользоваться беспомощностью доводило иногда до тошноты, а иногда холодным шампанским опаляло горло и опьяняло рассудок.
Он смотрел на нее, такую хрупкую и ненавистную. Что в ней может привлечь кроме стройных ножек?
«Беспомощность», — скалится внутреннее эго, обнажая свои острые и смертоносные клыки.
Беспомощность. Слово выбивается тушью где-то на лопатках и жжет их неприятной болью. Почему на лопатках? Черт знает. Но болит именно в этом районе.
— …лает в данный момент?
Он уловил только последнюю часть фразы, но не растерялся и тут же переспросил.
— Что она делает в данный момент? — повторила свой вопрос собеседница. Дженна звонила довольно часто, все еще смущаясь тем фактом, что ее племянница живет в одной квартире с мужчиной. С мало знакомым, к тому же, у которого какие-то свои причины, чтобы выхаживать никому не нужную сироту. Соммерс останавливало одно от того, что забрать Елену обратно — невозможность приглядывать за девушкой. Хлопоты по дому, организация похорон и страх за то, что Елена попытается совершить третью попытку суицида — эти факторы пока что останавливали от того, чтобы забрать девочку домой.
Деймон снова посмотрел на шатенку.
— Смотрит в одну точку. Ей лучше, нужно сказать. По крайней мере, она уже хоть немного ест и не устраивает истерик.
Про себя, однако, Сальваторе отметил, что апатия — лишь одна из стадий депрессии, но никак не улучшение.
— Завтра похороны ее матери, — на выдохе добавила женщина после некоторой паузы. — Может, ей стоит сходить?
Может, ей стоит прекратить строить из себя мученицу и нормально воспринимать перемены этого треклятого мира? Да что с ней не так? Она костью поперек становится в горле, вызывая першение, удушье и неприятную боль. Выплюнуть бы ее из своей глотки.
— Мне кажется, что она мир сейчас видит фрагментарно. В том смысле, что не будет целостной картины восприятия…
Дженна говорила что-то еще, но Доберман уже особо не слушал. Он погружался в потоки своих мыслей, понимая, что ненависть к Елене — беспочвенная, беспричинная и необоснованная — вновь усилилась. И на этот раз причина была в том, что эта треклятая Мальвина влезла в личное пространство Добермана. Человека, который всегда предпочитал обитать одиночкой в своих апартаментах. Она влезла нагло и без разрешения. Теперь Сальваторе вынужден делить не только свою квартиру, но и свою спальню с этой мерзавкой.
Кость в горле все сильнее впивается в глотке, вызывая кашель и еще более сильную боль.
— Я поговорю с ней, — на автомате произносит парень, медленно продвигаясь к девушке. — И если она надумает идти — я позвоню. Не волнуйтесь, я не брошу вашу племянницу.
«Пока что», — мысленно добавляет парень, отклоняя вызов и завершая тем самым разговор.
Он останавливается возле девушки, усмехается, касается ее плеч, заставляя подняться на ноги. Гилберт послушна и спокойна. Она готова сейчас сделать все, что от нее потребуют.
Абсолютно все. И последняя мысль начинает будоражить похлеще экстази.
— Елена посмотри на меня, — хватает ее лицо, делая это грубо и жестко, заставляет обратить на себя внимание. — Ты меня видишь?
Она смотрит на парня, но вряд ли видит его.
«Подведем итоги, парень? — ехидно шепчет что-то внутри сознания. Сальваторе рад бы послать этот голос, да вот вряд ли удастся заткнуть эту суку обычным матом или тупым игнорированием. — Ты ненавидишь эту девушку. Ты презираешь ее за ее правильность, за ее потрясающую фигуру, за ее верность. Ты презираешь ее за это потому, что в твоей жизни подобного не было. И ты, со своим скудным опытом жизни, решил, что подобного и не может случиться.
А она рушит, рубит все твои глупые иллюзии на корню, заставляя тебя чувствовать себя каким-то глупым подростком с фальшивыми предрассудками. Это первая причина твоей ненависти».
Сальваторе, временно отвлекаясь от внутреннего монолога, кладет руки на плечи девушки, встряхивает Елену.
— Слышишь меня вообще? Ты сказала, что помнишь меня!
Шатенка будто приходит в себя. Делает глубокий вдох, ошарашенно смотрит на парня, узнавая в нем своего давнего врага. Грудь девушки высоко поднимается из-за частого дыхания. И этот ее взгляд, в котором сочетается безумие, отчаяние и мольба о помощи, этот взгляд вызывает те же чувства, когда в пытках человеку засовывают иголки под ногти.