Очень нуарный детектив
Шрифт:
«Прошло уже столько времени, а мне всё еще интересно, хранишь ли ты ту самую рубашку с отпечатком моих губ. Или, быть может, заботливые руки какой-нибудь прачки уже давно стерли его с твоей одежды… и из твоей памяти…»
Эти слова в очередной раз выбили меня из колеи. Я подумал об этой сорочке еще когда только прочитал об этом. Она все еще хранилась у меня дома в шкафу. Висящая на вешалке. В отдельном чехле.
Каждый день, собираясь на работу по утрам, я вижу ее в дальнем углу, и каждый раз, отодвигая все вешалки с остальными вещами, смотрю на этот ярко-алый след, оставшийся от её губ, и жалею,
Сбросив наваждение от накативших воспоминаний, я продолжил чтение.
«Впрочем, мне этого уже никогда не узнать. Как и того, простил ли ты меня за принесённую тебе боль. За невольно причинённые страдания. За увечье.
Не знаю, как ты, а я все ещё не могу простить себя за собственную слабость, приведшую тебя к унижению, которому подверг тебя Джонатан».
– И снова твоя слабость привела к моему очередному унижению, крошка… – произнёс я в пустоту, вкладывая в усмешку всю свою горечь и стыд. – Хорошо, что ты не узнаешь о моем сегодняшнем позоре. Если бы узнала, то уже никогда не смогла бы думать обо мне, как прежде.
Я вдруг почувствовал себя ужасно маленьким и слабым. Словно голый беззащитный человечек лежащий перед толпой злорадствующих богов. В попытке как можно скорее развеять эту картину, вдруг представшую пред глазами, вернулся к написанным строкам.
«Ты не думай, Освальд, Джонни не плохой человек. Вернее плохой, конечно, но не самый худший на свете. На самом деле он очень заботливый. Во всяком случае, в отношении меня. Всё, что говорят о его жестокости, полнейшая чушь и слухи, разносимые его подручными и беспризорниками. Больше половины сплетен, блуждающих по закоулкам города, как мрачные грозные тени, призваны лишь устрашать врагов и конкурентов, но не имеют ничего общего с реальностью.
За всё время, что я знаю Джонатана, а это без малого тринадцать лет…
Господи, какая же страшная цифра. Только подумать, вот уже тринадцать с лишним лет он заботится обо мне. И не сделал за всё это время ничего, за что я могла бы осудить его. Ты не знаешь, да и не мог знать о том, что именно Джонни спас меня. Подобрал на улице едва живую. Голодную, измученную и замерзшую. Фактически умирающую от измождения и холода. Тогда мне едва исполнилось шестнадцать, я была худой, как палка, и могла прощупать каждое ребро, а за выпирающие части тазовых костей, можно было легко держаться, как за ручки.
Последним воспоминанием дня, когда он подобрал меня, было, как я сижу прямо на промерзшем асфальте, прислонившись к шершавой стене, на одной из зараженных чёрной скверной улиц этого города, порождённого грехами и пороками.
Чтобы хоть как-то заглушить тянущее и надоедливое чувство голода, я начала петь, едва веря, что мне удастся получить за это хоть одну монету.
Можно сказать, это была моя последняя песнь. С каждой минутой я всё больше замерзала и проваливалась в сон. И в тот момент, когда грань между тьмой реальности и чернотой сна почти стёрлась, я почувствовала тепло. Кто-то заботливо укрыл меня чем-то большим и мягким, а затем, приподняв, взял на руки и куда-то понес. Я не знала кто и куда, но в тот момент мне было совершенно плевать.
Когда я очнулась, то, обследовав и ощупав всё вокруг, поняла, что нахожусь в просторной комнате с большой кроватью, комодом и столом с придвинутым к нему пуфиком.
Так я поселилась у Джонатана и стала называть своим благодетелем. Он был старше меня на шестнадцать лет, и для меня это было единственной причиной, которая объясняла, почему он ничего не просил и не требовал взамен. Но я знала, что рано или поздно он придёт и попросит вернуть ему долг. И всё ждала, когда же наступит тот самый момент. А он всё так и не наступал, хотя я прекрасно понимала, чего именно хочет Джонни, и видела, как он относится ко мне. Мне не нужны были глаза, чтобы видеть это отношение, заботу и то тепло, которого я не могла дать ему в ответ.
Мужчины всегда хотели получить от меня что-то взамен. Чаще всего силой. Но Джонатан был не таким и, напротив, не спешил забирать награду и даже не прикасался ко мне, хотя от него буквально разило желанием. Он никогда не позволял себе ничего лишнего, и мог разве что иногда приобнять меня за плечи.
В какой-то момент я, грешным делом, подумала, что ошиблась на счёт его чувств ко мне, а порой даже думала: уж не являюсь ли я для него всего лишь игрушкой. Красивым домашним питомцем, с которым так забавно играть, когда становится скучно по вечерам.
Когда благодетель приходил ко мне, я развлекала его разговорами о прочитанных за день книгах, которые он периодически привозил мне. Я читала их, пробегаясь подушечками пальцев по буквам, выбитым шрифтом Брайля, и больше всего жалела, что не могу прочитать все книги, стоящие на полках в шкафу. Они были обычными, и для меня казались безликими и бездушными, ведь они были гладкими, и я не могла прочесть в них ни единого слова.
Мы говорили о вещах, доступных мне. О прослушанных аудиоспектаклях и новых песнях. А он рассказывал о случившемся за день, часто вспоминал детство и жестокое обращение отца.
Больше всего Джонатану нравилось, когда я пела, пока мыла его, сидящего в пахнущей медью ванной. Натирая его мокрый подтянутый торс жесткой губкой с густой ароматной, как само море, пеной, я напевала грустные песни. О любви, смерти и безысходности. Я слышала, как от удовольствия сбивалось его дыхание, а сердце начинало биться гораздо чаще.
Порой, когда я чувствовала, что желание готово разорвать его в клочья, я проходилась пальцами по его самым чувствительным местам. А затем, пока он сидел в горячей, остывающей воде, доводила руками, судя по стонам и пробегающим по телу волнам дрожи, до наивысшей точки наслаждения. Это была единственная физическая благодарность за всё сделанное для меня, что я могла дать ему в тот момент.
Джонни не просил большего, и когда порой у нас заходил об этом разговор, то всегда повторял:
– Я предпочитаю всего добиваться сам, как цивилизованный человек, а не брать грубой силой, как дикий варвар. Однажды ты сама придёшь ко мне и захочешь стать моей. И когда ты сделаешь это, я больше никогда и никому тебя не отдам».
Наполняясь обидой, граничащей с отвращением, я не понимал, зачем она написала мне это. Мне было горько от этих слов, и я почти физически ощутил во рту вкус желчи. Волна удушья и тошноты, перекрывающая кислород, накатила внезапно и не желала уходить.