Очерки бытия российского
Шрифт:
Бесспорно, поток сознания гуманизма оказывал большое влияние на ход исторических событий, смягчая болезненность процессов отказа от традиции рабовладения. Но все же нельзя отрицать, что вопрос о правах человека разрешился не столько следованием этическим мотивам, сколько экономическим, вызываемым нуждами технического прогресса, требовавшего вовлечения широких народных масс в науку и производство. Ещё в древности афинский раб вовсе не был тем закованным в цепи, клеймённым и сеченным горемыкой, каким его изображают картинки школьных учебников. "Может быть, будут удивляться, что позволяют рабам жить в роскоши, а некоторым даже пользоваться великолепием, но этот обычай, однако, имеет свой смысл. В стране, где флот требует значительных расходов, пришлось жалеть рабов, даже позволять им вести вольную жизнь, если хотели получить обратно плоды их трудов", - писал в начале IV века до н.э. Ксенофонт. "Свободу слова вы считаете настолько общим достоянием всех живущих в государстве, - обращался к своим согражданам Демосфен, - что распространили её на иностранцев и на рабов, и часто можно увидеть у нас рабов, которые
с б'oльшей свободой высказывают то, что им хочется, чем свободные граждане".
Уайтхед не развил концепцию Молоха как высшего демиурга, - этой аллегории идеи провиденциализма. Как отмечалось выше, дух Молоха витал над цивилизованной Европой даже в начале прошлого столетия. Все войны затевались и затеваются агрессорами ради сохранения ими своей цивилизации, приобретая рабов в прямом или переносном смысле. Многие американцы не понимают причин нападения США на Ирак, принёсшего в жертву Молоху около 200 тысяч мирных жителей этой страны и более 10 тысяч жителей Америки. Но когда им намекают на связь этой войны с нефтью, многие молчаливо удовлетворяются таким пояснением, как удовлетворялись наши предки необходимостью и естественностью рабства легального. Можно принять в качестве оправдания былого рабства его необходимость как средство самообеспечения государств, о чём говорил Уайтхед. Но в настоящее время такое оправдание рабства критики не выдерживает. Как видим, дух Молоха не изжит и в наше время свободы и демократии. Более того, он крепнет, свидетельством чего является военная доктрина госсекретаря США Колин Пауэлла (Colin Pawell) 2011 года о ведении военных действий "без потерь с нашей стороны". Добровольно продавшихся в рабство китайцев, въетнамцев, ... понуждаемых к тому острой нуждой, признают свободными гражданами, сделавшими свой свободный выбор.
Анализируемая работа Уайтхеда была бы более доверительной, если бы её автор хотя бы мимоходом упомянул Византию. В отличие от Рима, ментальность Византии можно охарактеризовать одним словом - одухотворённость. Впервые в истории, приняв теорию естественного права, согласно которой от природы все люди равны, Византия признали рабство противоречащим человеческой природе. Во внешней политике Византия старалась избегать применение военной силы, предпочитая дипломатию. К основной особенности византийской культуры следует отнести её открытость многообразным культурным влияниям извне, как и впитываемым изнутри из культуры полиэтнического населения империи, придав эстетике византийского общества "взволнованную одухотворённость и филигранные формы философского спиритуализма". Всё это многообразие удерживалось, как единое целое, преданностью идее империи, как авторитарной державы. В основе её экономического процветания лежало общественно-политическое единство. Культурная жизнь населения была столь же активна и красочна, как и в Риме, но значительно более одухотворённой. (Культура Византии. IV - VII в.Наука. М. 1984).
Позже подвижность общества столь возросла, а права были до того уравнены, т. е. первоначально жёсткие границы его светских структурных элементов, унаследованные у римской государственной традиции, но с весьма нечёткими либеральными границами её церковных иерархий, стали настолько размытыми, что простые мясники, торговцы, воины всяких племён могли становиться не только сановниками, но даже императорами. Целостность империи стала утрачиваться и потенциал коллективной жизни стал увядать. В конце XII и начале XIII веков возобладали центробежные силы, и Византия рассыпалась на части едва крестоносцы поразили её политический центр - Константинополь. Византия, передав человечеству совершеннейший в мире религиозный закон - Восточное христианство, неожиданно и мгновенно сошла с мировой культурной и политической арены, став лёгкой добычей подвластных ранее ей народов.
Подобное расслоение общества намечалось и в Европе, но инквизиция репрессивными мерами восстановила утрачиваемую народом структуру своего общества. Инстинкт рабовладения, как насильственное подчинение воли людей, сохранил Европу от распада.
(Раздел 3). Что же касается свободы духовной, то это понятие в настоящее время упростилось, сведясь лишь к "свободе слова". Но это упрощение не привело к упрощению понимания этой проблемы, сделав всё более запутанным и обманчивым, что привело к воцарению "страшного царство слов, а не дел":утрачивается способность понимать не только друг друга, но и самих себя. Тяжесть свободы слова свелась в конце концов к cвободному выбору рабства. [1, 30].
После февральской революции в России все прониклись духом всепронизывающей свободы слова. В 1920-е годы масштабные преобразования происходили не только в политике, но и в литературе. Литературная жизнь складывалась в борьбе между различными писательскими объединениями. [45]. С учетом диаметрально противоположных взглядов на литературу объединения писателей требовали значительных принципиальных уступок. Это, однако, не произошло. Не будучи способными к компромиссу, писатели решили переложить ответственность за выбор директивного направления на плечи власти.
Парижская газета "Последние известия" написала в 1922 году: - "То, чего не могли добиться в течение сотен лет представители императорской власти, то, о чем не помышляли самые свирепые "гасители духа" времён реакции, было достигнуто большевиками в кратчайший период и самым простейшим путем: объявлением, как бы, круговой поруки писателей." Но столь же удивительным, как желание партии руководить культурной жизнью, было рвение, с которым многие писатели стремились стать её любимцами - те же писатели, что убедительно и рьяно выступали против царской цензуры и намерений большевиков подчинить себе культуру после октябрьского переворота. Маяковский вытеснил из памяти свой гордый лозунг 1917 года: "В области искусства не должно быть политики". В середине двадцатых годов он перестал защищать писателей от нападок власти и стал активно поддерживать её. В этих раздорах писательской критике начали подвергаться и такие "попутчики", как Михаил Булгаков, Андрей Платонов, Илья Эренбург, Всеволод Иванов и другие, кто не рвался в любимцы власти, сохраняя достоинство. Наблюдая это, Евгений Замятин в своем эссе "Я боюсь" высказался в 1921 году: - "Я боюсь, что настоящей литературы у нас не будет, пока мы не излечимся от какого-то нового католицизма, который не меньше старого опасается всякого еретического слова. А если неизлечима эта болезнь - я боюсь, что у русской литературы одно только будущее - её прошлое". Эта внутри-литературная борьба облегчила большевикам взятие литературы под свой контроль.
Царский режим запрещал неугодные книги. Большевики выбрали более простой и эффективный метод, подсказанный им самими писателями -избавляться от авторов силами самих авторов. Эти факты являются подтверждением мысли Пруста, что понятие "политическая обработка населения" само по себе лишено смысла. Настоящую обработку населения устраивает себе само население, и это вызывается ложной надеждой, это своего рода инстинкт самосохранения. Инстинкт самосохранения вызывает патриотизм, разного рода религиозную или политическую вражду.
Прав английский политик XVII столетия Джордж Галиф, утверждая, что добиться свободы и сохранить её можно лишь ценой, которую, за редчайшим исключением, человечество платить не готово.
(Раздел 4). Жизнь есть встреча страсти и случая.
– утверждал Ортега-и-Гассет. И то, и другое случайно. Страсть и случай! Страсть способна изменить менталитет человека. Страсть способна выбрать подходящий случай. Подходящий случай без страсти не определён в силу множественности возможностей, чётко не очертанных страстью. Политические споры времён Великой Французской революции умерили накал страсти её участников, представив тем самым случай для восшествия на престол Наполеона, оказавшегося самым умелым пловцом в бурных водах французской революции. (А. Манфред).
Ленин не передал своей страсти всем участникам революции, но использовал лишь случай для прихода к власти. Сталин оказался наиболее умелым пловцом в бурных водах русской революции. "Революция предполагает волю; было ли действительно воли? Было со стороны небольшой кучки лиц. Не знаю, была ли революция!?" (А.Блок). Судьба перестройки в СССР была предрешена с самого начала: ею руководила не страсть к свободе, а аморфное желание хорошо жить и хорошо проводить время. Это наводит на мысль, что любые социальные перестройки и революции без страсти у их исполнителей лишь мутят потоки сознания, возбуждая древние дикие инстинкты, задерживая тем самым естественный ход истории.