Очерки пером и карандашом из кругосветного плавания в 1857, 1858, 1859, 1860 годах.
Шрифт:
Саладеро есть заведение, на котором солят кожи и мясо тут же убиваемых быков и лошадей. Здесь же устроены: салотопни, мыловарни, свечные заводы, словом, всякое производство того, что можно выделать и получить из убитого животного. Мы остановились перед несколькими, сообщающимися друг с другом загонами, где собрано было несколько сотен молодых лошадей. Человек пять, из которых трое были в европейском платье, и два гауча, приехавшие верхом, ходили среди табуна; один господин, очень прилично одетый и с лицом джентльмена, долго выбирал между кобылицами, беспрестанно сгоняемыми из одного угла загона в другой. Мы узнали, что это был англичанин, мистер Краффорд, много путешествовавший и желающий теперь поселиться здесь. A так как англичанин не изменяет нигде ни своей натуры, ни своей нации, то и мистер Краффорд не составлял собою исключения: он привез двух кровных английских лошадей, с намерением заняться улучшением местной породы. Теперь он выбирал себе лучших из назначенных на убиение кобылиц и, действительно, долго рассматривая, наконец, остановился на двух, на которые гаучо сейчас же набросил свой лассо; избавленные судьбою от молотка, две молодые лошади выведены были на свободу.
Богатая природа нами Ла-Платы и привольная свободная жизнь на их тучных пастбищах до такой степени благоприятны для лошадей в всякого скота, что лошади размножились здесь в угрожающем количестве. Весною молодые
При нас часть находившихся в загоне лошадей перегнали в другой, узенький коридорчик, который наполнялся ими совершенно; спущенная доска отделила их от оставшихся в первом загоне; отсюда их перегнали в последний загон, снова отделив опущенною доскою от вновь наполненного коридора. На сузившемся конце последнего загона устроена была перекладина, с ходившим в ней горизонтальным блоком, в шкив которого продернут был толстый и длинный лассо; конец его, обращенный к лошадям, набирался в несколько бухт и набрасывался главным истребителем лошадиного племени на шеи жертв; другой конец выходил на свободное место, где он был привязан к седлу сидевшего на коне гауча; по крику истребителя, конец быстро выбирался, натягивался, и две или три захваченные петлями кобылицы притягивались головами к перекладине, игравшей роль плахи; притянутые вдруг, они были уже на тележке, и, когда дело оканчивалось однократным ударом молотка по лбу, телега вывозила трупы по железным рельсам; их мгновенно сбрасывали и с удивительным проворством превращали в скелеты. Картина больше, неужели неприятная!.. Тесно стоящие, испуганные лошади, дико озираются, бьют друг друга, вскакивают на дыбы и падают; раскрытые глаза оживлены испугом и налиты кровью; в раздутых ноздрях малиновые пятна; волнуясь, развевается грива, уши навострены, и над всем этим облитый кровью гаучо, верною рукою и совершенно равнодушно набрасывающий роковую петлю и высматривающий выгоднее других подставленные головы. Петля летит, и три головы, стянутые вместе, готовы под удар; лошади упираются, бьются, падают, ломают себе ноги… Бросавший лассо, небольшим молотком ударяет по разу в лоб каждой; слышен треск, но нет ни капли крови, и жизнь, пылавшая в воспаленных глазах, мгновенно гаснет, как затушенное пламя! Работа идет не прерываясь; бывают дни, в которые убивают до 800 лошадей на одном saladero, и под навесами кровь льется потоками. Дыша несколько времени этою атмосферою, напитанною кровью, я вспомнил что-то знакомое; мне представился длинный коридор с каменным сводом, часто появляющиеся у входа носилки, блеск ампутационного ножа и тот же тяжелый, раздражающий нервы запах крови; я вспомнил перевязочный пункт в Севастополе…
Здесь, на этом саладеро, было очень тяжело, потому что нравственно убийство ничем не оправдывалось, и совесть не была закуплена ни ростбифом, ни чем-нибудь другим. Корысть и спекуляция, утешавшие хозяев, не утешали нас, любопытных зрителей.
В заведении солились кожи, складываемые в целые горы, вываривался клеи, топилось сало всевозможных достоинств и консистенции, варилось мыло и выливались свечи.
На другом saladero били быков. Процесс тот же, только них не бьют молотком, a перерезывают ножом становую жилу. Этот удар ножа так искусен, что с ужасом воображаешь, какое страшное употребление может сделать из него владеющий им гаучо. Кожу сдирают одни рабочие, мясо срезывают с костей другие; третьи распластывают и бросают стяг в бассейн с водою, откуда достают крючьями, уже обмытым, и укладывают в колоссальных складах, пересыпав солью. Когда сок весь стечет, мясо вывешивают на солнце и сушат. В этом виде оно вывозится в огромном количестве на Антильские острова и особенно в Бразилию. Соль привозится сюда из Испании. Глядя на эти обширные заведения, невольно вспомнишь о нашей России, которая могла бы иметь их в не меньшем количестве, владея и скотом, и пастбищами, и, наконец, солеными озерами и копями.
Вид крови и убийства, с восьми часов до двух, порядочно измучил нас; мы поспешили домой и на возвратном пути заехали к Краффорду. Он еще не совсем устроился; домик его стоял среди хорошенького парка; два кровные жеребца помещались чуть не в спальне хозяина; на них были намордники, чтобы драгоценные лошади не сели чего-нибудь не показанного и не лизали стен. В библиотеке были все классические сочинения, какие только есть в Англии, о воспитании лошади, об овцеводстве, о породах скота, и много книг с прекрасными рисунками. Краффорд, кажется, был поклонником новой системы укрощения лошадей. с помощью хлороформа. На лужайке, в небольшом, огороженном месте, ходили три племенные барана, мериносы, необыкновенной красоты; за каждого из них было заплачено по 15,000 фр. От Краффорда мы поехали через весь город в Палермо, — сад, находящийся с западной стороны города. Проехав все продольные улицы города, мы не могли не остановиться у ворот обнесенного высокою стеною монастыря, довольно старого. На его обширном дворе было кладбище, и я в первый раз видел склепы, обделанные камнем, в которых гробы стояли на виду. Над некоторыми склепами были изящные мавзолеи; гробы как будто щеголяли друг перед другом отделкою, — и в светлых и чистых погребах было так хорошо, что мрачная мысль о «сырой» могиле не имела здесь места. Джульетта, вероятно, была поставлена в подобном склепе.
Между гробницами были обсаженные цветами аллеи; у одного камня молилась женская фигура, может быть, и красивая; по крайней мере, испанская мантилья придает женщине много грации. В церкви мы нашли все то же, что и в других церквах; нас водил монах, в коричневом капюшоне и с такою характеристическою физиономиею, что, казалось, он только-что сошел с картины Рубенса. Товарищ мой нашел его грязным, a я живописным. Он все время чистил свой нос грязным пальцем и так громко сопел, что становилось за него совестно; нельзя было не согласиться, что на картине он был бы гораздо лучше.
От монастыря мы спустились с небольшой горы и поехали прекрасным шоссе, обсаженным плакучими ивами, вдоль по берегу Ла-Платы. Слева возвышенная лестность сходила к лугу густо разросшимися садами, красивыми виллами затейливой архитектуры, отдельными рощами и правильными огородами. Вплоть до берега реки простирался зеленый луг, с небогатою растительностью, по лугу несколько гаучей скакали на лошадях,
Чтобы познакомиться с окрестностями Буэнос-Айреса, мы поехали в Фернандо, местечко, находящееся недалеко от впадения Параны в Ла-Плату, где начинаются низменные острова, между которыми верхняя река бесчисленными портиками прокладывает себе путь. Эта поездка заняла целый день. По дороге мы были в двух городках, Бельграно и Исидоре. Дорога много напоминала наши проселочные пути, среди сухого, теплого лета, когда пыль ложится на зелень виднеющихся по невысоким холмам рощей, и отдыхающие обозы рядами стоят около постоялых дворов, пустив быков своих на ближайшее пастбище. Попадавшиеся вепты не уступали в грязи и нечистоте нашим трактирам; почти в каждой из них был бильярд, и двое гаучей, в своих оригинальных костюмах, делавшие карамболи, приговаривали при удачном ударе слово «caramba», без которого житель Аргентинской республики шага не ступит. Caramba употребляется для выражения радости и досады, удачи и удали и всякого другого чувства; разница его от других, ему подобных выражений, та, что его можно употребить в каком угодно обществе. В городах та же постройка домов, как и во всех улицах Буэнос-Айреса; они одноэтажные и выходят на улицу двумя, тремя окнами, с железными решеткам; за то смотрят весело на внутренние дворики, чисто вымощенные белым камнем и отличающиеся роскошью домашнего комфорта. Проехав верст двадцать, мы увидели, наконец, буэнос-айресские пампы, далеко уходящие в даль и своею густою синевою сливающиеся с синевою неба. По степи разбросаны квинты, одинокие домики, с выросшим вблизи деревом, и небольшие бойни; сначала видные ясно, они казались вдали пятнами и, наконец, совершенно исчезали. Сан-Фернандо был похож и на Бельграно, и на Исидоре. Улицы были правильные, не вымощенные, дорога с выбоинами, так что один раз наша коляска едва не повалилась на бок; часто мы попадали под густую тень нависших дерев; сельских жителей и гаучей встречали много. В садах красовались плоды; агавы и кактусы закрывали собою полуразвалившиеся заборы.
В гостинице, где мы заказали обед, оказался сумасшедший повар; он принял нас за знатных иностранцев и, во что бы ни стало, захотел похвастать своим искусством и угостить нас на славу. A нам нельзя было оставаться здесь больше двух часов, потому что вечером надобно было поспеть в оперу, между тем как от Сан-Фернандо до Буэнос-Айреса было добрых сорок верст. Пока сумасшедший готовил, мы пошли смотреть на острова; они были видны с возвышения, на котором стоял город. Возвышение кончалось обрывом, поросшим деревьями и зеленью, переходившею в луга и низовья, распространявшиеся до самой реки. Острова были низменны и лесисты; по близости текла небольшая речка, вся скрытая нависшими ветвями плакучих ив; между ними стояли домики, a при реке строились небольшие боты и лодки; эта деятельность, среди дерев, мостиков, придавала прекрасной картине самый оживленный вид. У домов играли дети, между которыми были черные головки негров; попадались красивые крестьянки, скакал гаучо с арканом, нагоняющий вырвавшуюся лошадь, и непременно быки, или пасущиеся, или готовые к запряжке. День был прекрасный; прогулка сильно раздразнила наш аппетит, и мы спешили в гостиницу, еще не подозревая какой великолепный банкет ожидал нас там. Сумасшедший действительно поддержал свою репутацию, — не как сумасшедшего, но как повара. Суп был из устриц, пирожки тоже; соусы и разные соте разнообразились так же, как и жаркое: была и телятина, и баранина, и две индейки, и дичь; паштеты представляли из себя чуть не модели готических соборов; всякое блюдо красноречиво выхваляло артиста. Но обед длился ужасно долго; не желая упустить Травиату, мы с беспокойством старались кончать обед, но напрасно; с сумасшедшим не легко было сладить. Уже коляска была запряжена, и оседланные лошади наших компаньонов нетерпеливо грызли удила и били копытом, по повар выдерживал роль, методически отпуская блюдо за блюдом, и обед едва не превратился в сцену Демьяновой ухи. При отъезде нашем, сумасшедший был приглашен в залу и должен был выслушать спич в похвалу его уменья и вкуса.
В этот день, проведенный нами в степи, в Буэнос-Айресе избран был новый президент, генерал Бартоломео Митре. Ждали беспорядков; представители округов подавали свои голоса, записываясь во дворце юстиции; на площади стояло, на всякий случай, тщедушное, оборванное войско. По углам явились афиши, возвещавшие, что новый президент будет завтра в малом театре. В большом театре, где даются оперы, публика состоит большего частью из иностранцев, живущих в городе. Гаучо, конечно, не пойдет слушать Лагранж. Президенту надобно было польстить главной, самой многочисленной публике, хотя от неё и пахнет свежим мясом и кровью, — публике с нечистыми лицами, но с чисто-выточенными ножами. Приглашение нового президента в театр равносильно здесь празднествам, которые сопутствуют нашим европейским коронациям. Нанята была музыка, которая играла перед театром, на улице; весь народ желал встретить президента у входа, и представление не начиналось. Наконец, заиграли марш, толпа раздвинулась, и явился новоизбранный, в генеральском мундире, с перевязью через плечо голубого и белого цвета, национальных цветов Буэнос-Айреса. За ним шли двое седовласых господ, также в генеральских мундирах; с ними вошла в театр и публика. Поднялся занавес; актеры пропели народный гимн. При Росасе же всякое представление начиналось следующею сценой: актеры, пропев гимн, восклицали «да здравствуют федералисты!», и публика единодушно отвечала, с страшными угрожающими жестами: «смерть унионистам!» Теперь этого не было: публика прокричала «bravo!», чем и кончилось внимание к президенту. Интересно было смотреть по ложам и креслам. Мы видели здесь людей, составляющих ядро Буэнос-Айреса, его правительство, — людей, бывших некогда членами общества Maсхорко, носивших розовые цвета Росаса… «А что, спросил я бывшего в зале г. Станкевича, хозяина всех южно-американских театров: — можно ли оставить свое пальто на кресле, выходя в коридор?» — «Не советую,» отвечал он, глядя на наших соседей….