Очерки пером и карандашом из кругосветного плавания в 1857, 1858, 1859, 1860 годах.
Шрифт:
На пароходе, который мы давно оставили, все разбрелись по постелям, чему последовал и я. Встав на другой день часов в 7, мы узнали, что уже четыре часа стоим на якоре. Я вышел наверх. Утро было прохладное, свежее, с ярким солнцем; пассажиры, также недавно вставшие, толпились у выходов, бросая свои чемоданы и дорожные мешки в лодки, которые наперерыв старались достать себе «практику». Хорошенькая испанка, похожая на одну из рафаэлевых мадонн, стояла у дверей кают-компании и видимо хотела достать бисквитов, до которых добраться было трудно, потому что несколько джентльменов, с чашками кофе в руках, отделяли ее от корзинки с бисквитами. Я передал мадонне корзинку, из которой она взяла два небольшие сухарика своею восхитительною рукою.
Река справа не имела границ; пройдя 120 миль по ней, мы не видали её берегов, хотя знали, что плывем по реке, вера на слово капитану и видя под собою желтую и мутную воду. Сзади нас стояло много судов, a особенно много было треугольных, латинских парусов, под которыми, довольно свежим ветром, шли боты и шлюпки в различных направлениях. Налево был город, здания которого покрывали немного возвышенный, но ровный берег. В городе множество церквей, башен и куполов, что придает разнообразие и причудливость контурам города. Но все эти башни с почерневшими стенами и купола, конечно, много выигрывают, если в помощь им является природа, то высокою обрывистою скалою вознося часть зданий над другими, то садом, нарушающим своею зеленью однообразие стен и крыш; здесь же не видно было ничего кроме окон, шпицев, куполов, стен, оград, как на рисунке, на котором собраны различные здания, церкви и колокольни, для сравнения их высоты. К середине столпились более крупные постройки: таможня, род полукруглой массивной крепости, со множеством окон, собор, театр, еще неоконченный, с островерхою крышею, башни и колокольни нескольких церквей, с статуями святых на высоте фронтонов; даже место под этими зданиями было несколько возвышенно и приподнимало их над всем городом, который распространяется на обе стороны и уходит в даль едва виднеющимися рощами. От города шли к реке две длинные пристани; по отлив так велик, что и этих пристаней не хватает; шлюпки останавливаются иногда очень далеко, и к ним подъезжают телеги на высоких колесах, запряженные парою лошадей; извозчики на рысях спешат встретить подходящую шлюпку, перебивая друг у друга дорогу и иногда увлекаясь так далеко, что лошадям приходится плыть; эти тритоны, с своими колесницами, с брызгами, летящими от них, очень эффектны, освещенные утренним солнцем. На рысях бурлят они в разных направлениях воду, нагруженные багажом; и возница и седок стоят на ногах и выезжают на набережную, по особому, для них устроенному, спуску. К несчастью, мы не воспользовались удовольствием проехаться в этом местном экипаже; наша лодка, как на зло, дотла, толкаясь о песчаное дно, до самой пристани, и мы очень прозаически вышли на лестницу, как выходят на всех пристанях в мире. На конце длинной пристани нас остановили таможенные; посмотрели на наши чемоданы и впустили в город. Гостиница, в которой мы остановились, носившая имя вечного города Рима, напоминала вместе и Москву; те же ворота в доме, та же лестница и галерея внутри двора, с которой, через стеклянные рамы, можете смотреть, как придут на двор музыканты, арфа и две флейты, и через верхнюю форточку бросить им мелкую монету. Но в лице встретившего нас на лестнице полового была уже разница: вместо костромского парня с полотенцем через плечо, нас встретил Людовик-Наполеон, в жилетке и пестрых панталонах, впрочем, также с полотенцем в руках. Действительно, великий человек нашего времени имеет физиономию, которую встречаешь очень часто; как оригинально было лице дядюшки, так обыкновенно лице племянника. Нет города, в котором носят бороды, где бы не встретилось десятка лиц, похожих на него; в каждом цирке мастер своего дела, владеющий бичом, вылитый победитель при Мадженте; наш половой — был живой Людовик-Наполеон. Общая зала опять перенесла нас в Москву. Мятые и не совсем чистые салфетки, белая, каменная горчичница без горчицы, картины на пестрых обоях, представляющая красавиц, — все это повеяло давно знакомым.
Буэнос-Айрес в настоящее время имеет около 180,000 жителей и выстроен так же правильно, как и Монтевидео идущие параллельно с рекой улицы пересекаются другими, перпендикулярными, одинаковой широты и на одинаковых расстояниях; образуемые ими квадраты, называемые квадрами, определяют место и расстояние. По названиям же улиц можно повторить географию Америки: есть улица Перу, Боливия, Флорида, Чили и т. д. Лучшая площадь — Виктории, к которой примыкает «Улица 25 мая» и вокруг которой сосредоточены монументальные здания города. Чрез пять минут по выходе из гостиницы, мы уже были на площади. Посреди её возвышается обелиск, окруженный бронзовою решеткою, на острых копьях которой жители Буэнос-Айреса нередко видали насаженные головы жертв политических беспорядков и кровожадной тирании. К площади примыкает собор — величественное здание, с дорическим портиком и возвышающимся за ним большим, правильным куполом. Собор еще не совсем кончен; внутри пилястры его обтянуты шелковыми шпалерами; своды и колонны кажутся мраморными; на алтарях скромные украшения, отличающиеся большою умеренностью. Театр de Colon, дворец юстиции, отдельно стоящие триумфальные ворота, постройка времен Мендозы, строгая и поэтическая, и другие здания, стоят по четырем сторонам площади, равняющейся пространству одной квадры. Под дворцом юстиции галерея с аркадами, где толкаются солдаты, просители, тяжущиеся, подаватели голосов, старухи, негры и пр. В растворенное в нижнем этаже окно можно видеть караульню, грязную комнату с грязною казарменною сценой; тут же городская тюрьма, одно из отвратительных заведений, нечисто-той и беспорядочностью заставляющее забывать столетие, в котором жили Говарды и другие друзья человечества. Все преступники, без различия рода преступлений, — убийца и схваченный по подозрению на улице, — сидят в одной комнате; пьянство, игра и всякая гадость гнездятся в этом вертепе. Три недели до нашего приезда в Буэнос-Айрес, арестанты выломали двери, избили тщедушную стражу и разбежались по городу. Ловя их, с ними не очень церемонились: при сопротивлении, их убивали на улице, как существа. с которыми нечего толковать. Эти убийства не смущали никого; к ним привыкли в двадцатилетнее диктаторство Росаса; если б они и не исходили от высшей власти, то привыкшая к крови натура гауча не нуждается в большой побудительной причине ткнуть соседа ножом. В утро нашего приезда расстреливали одного гауча; он с приятелем приехал на рынок верхом, чуть ли не на одной лошади; приятель угостил его пивом, что многие видели, a через две минуты приятель был зарезан с тем же искусством, с каким гаучо режет быка. Умея отлично резать, здесь, однако, расстреливают плохо: после восьми пуль несчастный был еще жив; выстрелили еще тремя, и преступник все был жив; наконец, только двенадцатая пуля покончила его. Гаучей нарочно расстреливают, a не вешают, и они дула пистолета, хоть и незаряженного, боятся больше всего.
Гуляя по улицам города, мы не могли не удивляться общему спокойствию жителей после всех тревог, которые столько лет волновали город и всю страну. Мы знали, что на днях будут выборы нового президента, которого многие не хотят, и все ждут беспорядков, всякий полицейский может схватить и сунуть нас в самую грязную тюрьму; об общей безопасности здесь мало думают, a между тем на улицах так спокойно и тихо. Говорите после этого об ужасах революционных городов! И здесь точно так же, как и у нас, в России, в Москве, играют дети; девушка молодая идет одна, не боясь оскорблений; купец отворяет свою лавку, в которой на несколько тысяч товаров, и не боится, что ее разнесут; что же поддерживает это стройное течение дел? На улицах чисто, частная собственность не тронута; в городе несколько госпиталей, в церквах нет недостатка, можно и покаяться, и даже закупить наперед свою совесть: чего не сделают здешние капуцины! Даже ходячие деньги — больше ассигнации, хотя в обеспечение их нет никакого фонда в банке. В таких размышлениях шли мы по улицам, заходили в церкви, которые, должно сказать, одна перед другой отличались или древностью, или тою простою, живописною архитектурою, на которой останавливается невольно глаз и отдыхает на гармонических, пропорциональных размерах, или, наконец, они отличались количеством странных изображений святых, стоявших в нишах, костюмированных и не костюмированных: страшное олицетворение идеи, как бы ни была она религиозна! В монастырях были крытые переходы, с маленькими, железными дверями, отворявшимися в какие-то темные конуры; почерневшие картины висели по стенам; a где-нибудь в боковой комнате, массивный шкаф или стол говорили о прожитых ими столетиях. Через боковую дверь мы входили в церковь, поражавшую безмолвием и таинственностью, шаги звучно раздавались под высокими сводами.
В одной из церквей были похороны; гроба покойника не было видно за множеством обставлявших его свечей; пять священников, в рогатых шапках; служили литию, и с хор неслись звуки реквиема. Родственники умершего, в черных платьях, сидели отдельно от других. Заслушавшись грустной музыки, я вдруг увидал около себя странную фигуру, старушку монахиню-негритянку; черное лице её было обвязано белым платком, на который накинут был черный капюшон.
Ближайшие к площади улицы самые населенные и полны превосходными магазинами, зеркальные окна которых по вечерам освещены газом, a обилие оружейных лавок наводит на мысль о частой потребности в огнестрельном оружии. Самая модная улица называется Перу; она, подобно «Улице 25 мая» в Монтевидео, между 12 и 2 часами пополудни и вечером, как цветник. пестреет красавицами, которые действительно очень хороши. Так же, как и в Монтевидео, и даже в большем количестве, наполняют они магазины, жужжат, хлопочут, торгуются, и я, наблюдая ровно шесть дней, только один раз видел, как куплен был пожилою барынею какой-то небольшой сверток. Между маленькими вещицами, выставленными в окнах магазинов, часто можно видеть бисерные кошельки, вывязанные кувшинчиком; я после узнал, что здешние барышни охотницы до сувениров, которые они могут купить в любой лавке; хотя должно прибавить, что, пожалуй, они и сами готовы вышить бисером закладку для книги, или чехол для зубочистки всякому, имевшему случай похвалить их глазки или носик. Где живут испанки, там нет молчаливой сентиментальности, и для людей, охотников до страстных пожиманий рук (а кто до них не охотник?), до коллекций волос, до альбомов, горячих уверений в чувствах, прогулок при луне и т. п.; испанки, и особенно здешние, истинная находка! Но я, может быть, еще возвращусь к прекрасным долинам Ла-Платы; теперь же скажу о других личностях, встречаемых на улице. Здесь чаще, чем в Монтевидео, попадаются гаучи в своих оригинальных костюмах; многие из них высоким ростом и очень красивы собою; но повязанный на голове платок все наводит на мысль, что у молодца или зубы болят, или ухо распухло. Пончо носят они, как истинные артисты; пончо, то-есть плащ, состоит из шерстяного, четырехугольного большего платка, с прорезом посредине; в этот прорез продевают голову, и платок в красивых складках падает вниз. Настоящий пончо должен быть сделан из шерсти гуанака, и ценность его доходит до страшных размеров; у Уркисы был пончо, который ценили в 15,000 франков! В продаже много простых шерстяных пончо, привезенных из Англии, где фабрики стараются подражать любимому здесь цвету и узору. Франт-гаучо обшивает свой пончо бахромой и кое где приставит бронзовую пуговку. На ногах гауча тот же пончо, только иначе надетый, и под ним белые, с затейливою оборкой, панталончики, как у институтки; на ногах вышитые шерстяные туфли. Если он верхом, то стремя у него иногда серебряное, шпоры же такой величины, что вертящуюся узорчатую звездочку них можно носить вместо генеральской звезды. Все это, однако, можно видеть только на гаучо-франте: большая же часть их оборванцы и походят, как я уже сказал, на наших салопниц, на которых навешена всякая дрянь.
Иногда на улице попадается целый ряд капуцинов, идущих попарно, и сели поблизости есть старая, высокая стена какого-нибудь монастыря, то, смотря на эти странные лица, процессию можно принять за картину Гварнери. A вот монахи другого ордена, в шляпах, с длинными, вздернутыми и сплюснутыми полями, точь-в-точь та шляпа, в которой «доктор Бартоло» выходит на сцену. Лицо под такою шляпою почти всегда жирное, чисто выбритое и вместе сонливое; самый подрясник чист, имеет даже претензию на щеголеватость. Лица же капуцинов состоят из ломаных и резко вдавленных линий; они, обыкновенно, почему-то сопят, даже с храпом; небритая борода торчит серебристою и черною щетиною. Лица эти представляют страшное явление там, где порхают щегольские дамы, проносятся легкие экипажи, где видна нынешняя городская суета и где современному дон-Жуану не нужно надевать рясы капуцина, чтобы лучше обделать свои грешные делишки.
Кроме площади Виктории, в Буэнос-Айресе есть две другие обширные площади: одна, на которой устроены артиллерийский парк и станция железной дороги; на другой самый обширный рынок, куда жители деревень приезжают на своих фурах, с произведениями эстанций. Громадные телеги эти покрыты тростником; снизу и с боков к ним привешены баклажки, помазки, разные подставки; спереди ярмо. Несколько десятков их стоят рядами, a хозяева разместились кучками, — кто около громадных колес, кто под дышлом, через которое перекинута недавно снятая воловья кожа, защищающая сидящих от лучей солнца. Здесь можно видеть большое количество тюков с шерстью и с хлебом, кожи, хвосты лошадиные и разного рода мясо. Длиннорогие быки лежат по близости и флегматически жуют, ожидая времени опять подставить шею под ярмо и снова тащить до эстанции тяжелую телегу; a до эстанции можно насчитать не один десяток миль. Здесь же, на этой площади, можно видеть гауча в его сфере, среди его жизни и занятий.
Но еще более выяснится этот тип, когда увидишь саладеро (Saladero) и матадеро (Maladeru), на осмотр которых мы посвятили почти весь следующий день. «Вы еще не видали saladero», говорили нам накануне и трактирный служитель, принимавший большое участие в нашем препровождении времени, и бас Дидо, игравший отца Нормы, прелюбезный и прекрасный человек; он один из сюжетов странствующей оперной труппы нашего соотечественника, г. Станкевича, мужа Лагранж, стоявшего вместе с нами в одной гостинице. «В Буэнос-Айресе только и стоит видеть что saladero», повторяли все в один голос, и мы заранее ласкали себя надеждою увидеть одну из любопытных картин местной жизни. В рассказах о саладеро беспрестанно попадались слова: lasso, гаучо, dolas, a если бы хоть один из нас был поэтом, то верно напасал бы по этим рассказам romancero, которыми мог бы начаться хоть таким образом: «Гаучо бросает лассо на бодливые рога»… и вероятно не затруднялся бы так рифмою, как мы.
На другой день, часов в восемь, в двух колясках, отправились мы за город, через восточную заставу, к местечку, называемому Барраган (Barragan). Когда улицы с низенькими домами в один этаж остались за нами, начались пустые места, на которых росло очень много агав и кактусов; иногда зеленели деревья, и даль открывалась распространявшуюся плоскостью, со множеством дворов, садов, домиков, дерев; все это уходило, наконец, в туманную синеву, густую синеву степи. Утренний свежий воздух стал немного сгущаться, заметно было прибавление к нему различных миазмов, которое, по мере нашего приближения к целы поездки, все возрастало. Наконец, мы остановились среда поля, разделенного неглубоким, разветвляющимся оврагом; здесь было множество разбросанных остовов, целые лужи крови зарезанных быков, с которых снимали шкуры, стая собак, объедавших выброшенные внутренности, и много всадников, разъезжавших взад и вперед. За оврагом, небольшой, холмообразный выгон, a на нем несколько загонов с быками, длинные рога которых видны были из-за деревянных заборов; у загонов было по нескольку ворот. Разъезжавшие на лошадях были, одни в костюме гаучо, другие в европейском. «Вот maladero; здесь бьют скот для потребления города!» говорили нам: «не стойте здесь, посторонитесь, бык может вырваться и наскочить на вас.»
He смотря на повсеместный смрад, надобно было посмотреть картину, которая была действительно очень жива. Желавший купить быка подъезжал к загону и, выбрав одного, указывал гаучо, который, улучив минуту, набрасывал на рога аркан (lasso) и, через отворенные ворота, во весь скок мчался на привычной лошади, увлекая быка в поле на этом длинном лассо, крепко привязанном к седлу; в то время как бык пробегал воротами, ему перерезывали сзади ногу, и он, упираясь на трех ногах, скоро падал; в этот момент к нему подскакивают два или три мясника и живо превращают его в стяг мяса, как обыкновенно продают его в лавках. Если не успеют перерезать ногу, то другой верховой старается набросить лассо на заднюю ногу и скачет в другую сторону, растягивая таким образом потерявшегося быка. Стоя в поле, видишь увлекаемых в ворота быков, приехавшие за мясом фуры, мальчиков, почти детей, купающихся в проливаемой крови, точащих свои коротенькие ножи, которыми они уже искусно владеют, что им, вероятно, пригодится не один раз впоследствии; и смотришь на всю эту сцену почти равнодушно, потому что человек заранее закуплен вкусными бифштексами, сочными ростбифами и другими хорошими вещами. Здесь так привыкли к этому зрелищу, что если бы один из быков мог заговорить и изъявил претензию на свои права, на сострадание и проч., то его претензия показалась бы странною. Что сталось бы с Англией, если бы не было ростбифа? Что было бы вообще с людьми? И сам восточным вопрос разыгрался бы, по всей вероятности, совершенно иначе!.. Однако, я все еще не мог понять: зачем нам так рекомендовали это зрелище и что в нем интересного; я объяснял себе эту рекомендацию страстью испанского населения к убийству быков; должно быть, оно в крови у испанцев. Наконец, мы поехали дальше по довольно сносному шоссе, через небольшое местечко, с низенькими домиками, лавками и множеством столпившихся фур, запряженных шестью или четырьмя волами; на мосту мы должны были остановиться, встретившись опять с быками, стадо которых наполняло местность, поднимая страшную пыль. Отсталых быков подгоняли верховые гаучи, хлопая коротенькими кожаными хлыстами, в роде нагаек; если бык имел намерение отклониться в сторону, то наброшенное на его рога лассо приводило его на место. С дороги, по обеим сторонам, видна ровная местность, уходящая в даль своими простенькими, однообразными пейзажами; виднелся белый домик, каменный забор, зеленый выгон и редко холм, или овражек, или немного более сгустившаяся роща. Но вот своротили в сторону, по неширокой, проселочной дороге. Часто охватывал нас тяжелый запах от брошенной падали и заставлял думать, что если прежде воздух был здесь так хорош, что дал название городу Буэнос-Айрес (т. е. прекрасный воздух), то теперь, зараженный бесчисленными саладерами, он вовсе не отвечает своему названию, ни даже окрестности его заражены страшным количеством разбросанных повсюду гниющих трупов. За домиками, мимо которых мы проезжали, текла река, о присутствии которой можно было заключать по мачтам шхун и небольших бригов, нагруженных кожами и соленым мясом, приготовляемыми в заведениях, расположенных вдоль берега. Эти заведения стали попадаться чаще; из их высоких труб валил черный дым; близ больших, крытых зданий видно было несколько соединенных вместе загонов, с высокими перекладинами на воротах; и там была та же деятельность, подробности которой мы рассмотрели на одном из самых значительных saladero.