Одесситки
Шрифт:
— И не надо, вас это никого не касается. Только ты никому ничего не говори.
— Только Дорке и Надьке, без них никак, ведь без денег.
— Я завтра же верну.
Когда собрали всё, что просила Анна, Жанночка всплеснула руками: «Ты с ума сошла, на такую сумму набрала. Кто она тебе такая?»
— Я деньги верну сегодня вечером, — запихнув в мешок покупки, Анна привычно забросила его на спину, кивнув всем, и тихо, сказав спасибо, ушла.
— Вот никогда бы не подумала, что это родная сестра твоего Леонида Павловича, — помотала головой Надежда Ивановна.
Жанночка, выдохнув и положив ручки на животик, ответила:
—
— А дальше порта они были? — с ехидцей спросила Надежда.
— Ну, не знаю, может, это Лёнино личное мнение, но иностранные моряки ей проходу не давали, а уж наши и говорить нечего. Один помощник капитана, итальянец, так влюбился, что сума сходил. Даже нашёл дом, где они жили, и пригласил в театр. А потом просил руки и сердца. Но отец коммунист, депутат горсовета, такое устроил... Итальянца из порта в город не выпускали, а за Анной следили, чтобы он её тайно не увёз.
— Ну и что? — Дорка аж вспотела. — Что потом было?
— Та, ничего, замуж за простого моряка вышла, дочку Алку родила. Муж погиб в войну. Так она ещё во время войны с одним поляком спуталась, только между нами, а то Леонид Павлович меня убьёт. Так вот, после войны она от того поляка ещё одну девку родила. Так вы ж её видели... Дорка, ты ж ей форму школьную подбирала, забыла?
— Та разве ж всех упомнишь.
— А поляк возьми да помри. Так одна двоих и тянет. В мясном корпусе на Новом рынке санитаркой вкалывает. Вот и вся красота. Вот только странно, зачем ей столько женских вещей понадобилось? Целый гардероб. Не иначе кто-то попросил, она у них вообще дура безотказная. И зачем ей срочно брат понадобился? И зачем я свой язык распустила на всю катушку? Просила же Анна никому ничего не говорить.
Жанночка покраснела, еще крепче обхватила обеими руками свой животик и медленно поднялась наверх, в свой брошенный отдел, где на прилавке одиноко стояла табличка «Переучет». К концу рабочего дня в магазин забежал взмыленный Леонид Павлович. Жанночка ему в ухо быстро что-то нашептала, и он моментально удалился. Вскоре пришла и Анна, с братом буквально в минутах разминулись, она, как и обещала, вернула долг, не проронив и слова, но по её осунувшемуся лицу Жанночка поняла, что случилось что-то серьёзное. Теперь только муж расскажет ей, а может, и нет. Он такой, что никогда ничего лишнего не сболтнет. Так и вышло. По его внешнему виду Жанночка поняла, что лишних вопросов сразу задавать не следует. Муж выпил две рюмки водки, закусил Доркиным холодцом и лёг спать.
Леонид Павлович сидел в своём кабинете, нужно было сосредоточиться. Написать и отправить бумаги по уголовному делу, однако ничего не получалось. Мысли постоянно возвращали его к Соцкому, его жене и их сыну. Война давно закончилась, а горе продолжает преследовать людей. Сколько горя этого ещё бродит по белому свету? Не сосчитать. Какое уголовное дело ни возьми — там всегда есть она, война — изначальная виновница. Иногда эта тварь вроде и рядом пройдёт, только лёгким ветерком коснётся, но от этого ветерка через годы такой ураган образуется или смерч, который всё сметает на своём пути. Бедная Анна, сколько её ещё будет терзать эта проклятая война.
Дверь в кабинет приоткрылась: «Лёнь, к начальству с докладом вызывают». Леонид Павлович сгрёб бумаги со стола, затушил папиросу в пепельницу, уже полную с утра. Выпил стакан воды из графина и пошёл на доклад к начальнику. В кабинете Ивана Васильевича, полковника милиции, всегда было прохладно и свежо. Сам он не курил и другим не разрешал курить в его присутствии.
— Проходи, Леонид Павлович! Ты что сегодня с дежурства, не спал?
— Нет, я дома ночевал, сегодня дежурю.
— Как супруга себя чувствует? Нужно ее в клинику заранее положить. Второй раз рисковать в таком деле нельзя, сам понимаешь.
— Спасибо, Иван Васильевич.
— Ну, давай докладывай, что накопал?
Старший оперуполномоченный медленно, по своей привычке останавливаясь на всех мелочах, детально доложил, что удалось установить по данному делу.
— Не густо, да и без энтузиазма, на тебя это не похоже. Или сомневаешься в чём? — Начальник подошел к старшему оперу и стал за его спиной. Вот таким был бы его Сашка, его единственный сын. Когда этот молодой парень сидел за столом, ему всё время хотелось подойти и обнять его, крикнуть: сынок!
Леонид Павлович поёжился, повернул голову, хотел встать, неудобно как-то сидеть спиной к полковнику.
— Сиди, так сиди, сынок. Как дела у тебя?
Молодой опер опустил голову: сказать или не сказать, этот не сдаст. Да и не будет потом разговоров, что утаил, не доложил...
— Иван Васильевич! Товарищ полковник! В моей семье, ну не совсем в моей, в общем, я вам всё расскажу.
— Говори. Лёня, из этого кабинета ничего не выйдет.
— Вы же знаете, что отец ушёл на фронт, а мы остались в оккупации. Из квартиры, где мы жили, пришлось бежать, там все знали, что отец коммунист, депутат, а меня он назвал при рождении Лениным.
— Как? — полковник улыбнулся. — Лениным?
— Да, такой мой батя во всём, у нас вся семья такая.
— Это точно, с твоей матушкой я, слава богу, познакомился.
Он вспомнил, как пожилая женщина доказывала ему, что её сын, раз дал слово, женился, родил сына — значит, обязан жить в этой семье и заботиться о ней. Иначе он ей не сын, её сын подлецом быть не может, и тем более в милиции ему не место служить. Так тогда переубедить её ему и не удалось. Собственная мать сняла с погон сына звёздочку, единственный раз такое произошло в его жизни.
— Ну дальше, раз начал.
— Так вот, мы ночью бежали на Молдаванку и жили всю войну на Средней. Наша комната была нал старым заброшенным холодильником, а через него можно было попасть в катакомбы. Нас туда матрос отца поселил, этого матроса румыны поймали и расстреляли в начале 42-го.
Сначала забрали старшую сестру Анну, на работу их погнали восстанавливать Пересыпскую дамбу. В ноябре месяце, в ледяной воде, так там все и остались, а Анна сразу поняла, что это смерть и убежала. Как ей удалось бежать, она и сама не представляет, говорит, всевышний помог. Но мы с матерью ничего не знали, ждали, что она вернётся. Мать пошла на базар обменять своё колечко, чтобы нас троих покормить, мою младшую сестру, ей было шесть лет, и Анькину дочку пяти. На базаре какая-то баба узнала мать и стала орать, что это жена коммуниста и сама коммунистка. Румыны мать здесь же арестовали, а той сексотке полагалось поощрение за сотрудничество. Потом её, правда, обнаружили в уборной на базаре с перерезанным горлом — досотрудничалась.