Одиночка
Шрифт:
Ослабив ладони, опускаю взгляд на свои босые ноги. Это тоже будет ложью. Временным самообманом. Невозможно построить крепкое и долговечное жилье на хлипком фундаменте. По крайней мере, не в моем случае. Через неделю поездка закончится и придется вернуться. От себя не убежишь. У меня — точно не получится.
Поднявшись, включаю воду похолоднее, зачерпываю в пригоршню и прикладываю к лицу. Мозг судорожно ищет выход, как за тяжкое преступление выторговать минимальный срок. Скрывать я уже пыталась, давать взятку совести — тоже… Теперь вот подумываю бежать из страны в надежде, что сработает.
Закрываю
Я отпираю дверь и на секунду застываю, давая себе последний шанс передумать. А смысл? Чтобы и дальше жить с опущенной головой в ожидании, что когда-то отпустит? А если не отпустит? Дальше что?
Запускаю ледяные ладони в карманы так полюбившейся Диме пижамы, прочищаю горло, чтобы прозвучать достаточно громко.
— Дим. Нужно поговорить.
Он не отвечает. Может быть, это знак? Мол, вернись в туалет и еще раз хорошенько всё взвесь, Даша.
— Дим, — повторяю чуть громче, насколько это позволяет мое, полное [N5] безысходности и паники, состояние. — Ты где?
Да, мне плевать на знаки.
Через несколько секунд в коридоре раздаются шаги. Дима был в гостиной. Наверное, как и всегда, отжимался. Он любит это делать по утрам — [N6] сказал, что бодрит и кровь разгоняет.
— Да?
Одернув резинку спортивных трико, Дима опускает ладони в карманы и смотрит на меня. Взгляд закрытый. Злится, что снова без объяснений замкнулась в себе, и при этом не имеет ни малейшего понятия, что я собираюсь на него вывалить.
В левой половине груди пронзительно ноет. Он ведь такой родной мне. Добрый, честный, правильный, нежный. Абсолютно нормальный человек с абсолютно здоровыми желаниями и с единственным минусом в виде ревности. Самое обидное, что ревновал Дима не зря. Я столько раз злилась на него за это и крутила пальцем у виска, а в итоге взяла и изменила.
Разве он заслужил жить с той, кто каждый день утаивает от него правду? А я? Стоит ли измена того, чтобы каждый день мучиться? Признаю, я эгоистка. Не справляюсь с тем, что совершила, и потому хочу разделить свою ношу с Димой.
— Нам надо поговорить.
В глазах Димы мелькает растерянность, но он продолжает удерживать на лице выражение отчужденности. Быть таким, как Адиль, у него никогда не выйдет. Просто Дима другой: не поломанный детством, не раненый, а открытый, не видящий нужды прятать эмоции.
— Давай поговорим. — Он показывает в сторону кухни: — Там… или где?
Внезапно хочется броситься ему на шею и обнять. Кажется, что после этого Дима точно поймет и простит, ведь по-другому и быть не может. Мы же так хорошо друг друга знаем: я — его, он — меня. Да, мой характер не сахар: местами педантичный, часто — язвительный, но я ведь совсем не плохой человек. И никогда, никогда не хотела причинять Диме боль. И обманывать тоже не хотела. Всему виной моя генетическая поломка и врожденный навык все портить, передавшиеся по наследству от отца. Может быть, мама права: некоторые люди просто не способны быть счастливыми.
— Давай
Дима слегка кивает в знак согласия и разворачивается. Он точно отжимался, потому что снял футболку. У него красивая кожа: гладкая, чистая, какая бывает только у очень здоровых людей. Никаких татуировок, за которыми необходимо прятать шрамы от бутылочных осколков и пряжки отцовского ремня. Я не хочу делать ему больно. Дима ведь понятия не имел, что связался не с той. С виду я такая же, как он. Отчасти поэтому и хочу всё рассказать. Чтобы оставить себе шанс стать нормальной.
Дима нервничает. Слишком резко разворачивается, когда мы заходим на кухню, слишком вызывающе скрещивает на груди руки: мол, говори быстрее, в чем дело. На деле — ждет и готовится защищаться.
Я больше не нервничаю. Я в ужасе. Паника, атаковавшая недавно, в сравнении с этим ничто. Я ведь собираюсь разлиновать две жизни на «до» и «после». Велика вероятность, что человек, стоящий напротив, никогда меня за это не простит.
Как по щелчку, перед глазами плывут воспоминания о самых теплых моментах, что у нас были. Мы сидим в кинотеатре и держимся за руки: между нами ведро попкорна — сладкого, потому что я люблю именно сладкий. Это Дима любит соленый. Мой день рождения. Дима вручает мне охапку роз — штук сто, не меньше. Специально с утра приехал в дом мамы и Олега. Я в пижаме, растрепанная и улыбаюсь как дура. Приятно очень. И мама из-за плеча охает: «Ой-ой, какой большой букет[N8]».
Вдруг снова посещает шальная мысль, что не может у нас так все закончиться. Дима ведь знает меня, знает, что я не плохая. Не такая хорошая, как он, но разве это преступление?
— Даш, говори уже, — не выдерживает он, расцепляя руки. Не может долго играть в закрытость.
Я вдавливаю ступни в пол, вытягиваюсь струной. В голове звучит голос невидимого суфлера: «Я тебе изменила». И следом второй: «Молчи, дура. Это твой груз, вот и тащи его одна».
— Я тебе изменила, — не своим голосом говорю я, замерев взглядом на Димином лице. — Не могу больше это скрывать. Слишком измучилась.
Очень жаль, что Дима не покерист. Да, он не Адиль, которому нет равных в блефе. На его лице шок, боль, неверие, мертвенная бледность — все то, что я так боялась увидеть.
Сердце колотится. Бух-бух-бух. Вибрация от его ударов передается в руки — они мелко дрожат. И что дальше? Что вообще в таких случаях говорят? Просят прощения? Обещают, что ни-ни, больше никогда? Разве это не мелко — говорить «Извини»? Будто ты тарелку разбил или словом обидел ненароком.
— С кем? — звучит растерянное в тишине.
Я сглатываю. С кем? Какая разница? Я изменила. Это главный факт.
— Неважно. Это была ошибка, о которой я очень сильно сожалею. Так измучилась — если бы ты только знал. Жить нормально не могу. Я хотела утаить… Думала, все забуду и тебе знать ни к чему… Потому что это действительно ошибка. Но твои слова о детях стали последней каплей… Не могу тебя обманывать… Ты не заслуживаешь…
Остекленевший взгляд Димы отмирает, начиная метаться по полу. Кажется, первый шок прошел, и теперь Дима пытается сопоставить факты.