Одна против зомбей
Шрифт:
Снежана кивнула мне, однако даже темные стекла ее очков не могли скрыть от меня силу величайшего недоверия, которое излучали глаза этой канцелярской валькирии.
– Идите-идите, все будет тип-топ, - заверила я ее.
– Клянусь здоровьем своего любимого шефа П.П. Прушкина, я не сойду с этого дивана, даже если он провалится на первый этаж. А если меня потащат к Хорькоффу силой, то буду драться до последней капли крови, чтоб сорвать происки злодеев. Умру, но не дам себя затащить к нему в кабинет. Если Вам мало, то, могу еще поклясться жизнью Пал-Никодимыча -
Секретутка недоверчиво покачала головой, но приемную покинула. Видимо, то, что я, не задумываясь, бросила на чашу весов жизнь дорогого моему сердцу Пал-Никодимыча, переломило ситуацию в мою пользу. В противном случае Снежана выкинула бы меня за шкирку из приемной и закрыла ее на ключ.
Как только секретутка ушла, я, злодейски ухмыляясь, подобно коту из "Тома и Джерри", тут же нарушила свое обещание. Бросилась к двери, ведущей в кабинет Хорькоффа. И взялась за ручку двери.
3
"А вдруг он в меня пальнет?" - спросила я у себя, замерев на месте.
"С чего бы это ему палить в тебя? Думаешь, он сможет перепутать твою башку со своей?" - ответила я себе.
"Да кто в таком состоянии соображает: где своя голова, а где чужая?" - задала я себе резонный вопрос.
"Не понимаю, чего ты дергаешься, он, может, уже самоубился и теперь ваще поздняк метаться", - успокоила я себя.
Не рискнув сразу войти в кабинет, я сначала приникла к двери ухом. Попыталась услышать звук выстрела. Но не услышала.
Я в раздумье прошлась по приемной, ковыряя левым пальцем в правом ухе и разговаривая с собой:
– Намерение клиента увильнуть от застраховки налицо. И с одной стороны, напрячь такого уклониста - это святое дело. Но, с другой стороны, он может и меня пристрелить. Если уж ему на свою жизнь плевать, то какой резон жалеть чужую?
А ведь, сестрицы, на меня - маленькую и худенькую - много пуль не надо: пару - в сердце, штуки три - в печень, ну и немножко контрольных выстрелов - в голову. И все, господа&джентльмены, не ходить больше под грибным дождичком беззаботной красавице Нике Лодзеевой, не собирать ей опенков в березняке и не слушать там пенье иволги под шум колыхаемой ветром листвы. Так что, мне было и о чем подумать, и о чем задуматься...
Я снова приникла ухом к двери кабинета Хорькоффа. Прислушалась. Там вроде пока еще никто ни в кого не стрелял.
– О, мой га-а-а-д!
– взвыла я, терзаемая нерешительностью, чувствуя, что голове, как растревоженные тараканы, заметались панические мысли.
– Входить или не входить, вот в чем вопрос. А не смыться ли мне отсюда по доброй воле, не дожидаясь, когда скрутят и потащат в кутузку?
И вправду, сестрицы, ну разве не лучше быть живой безработной, чем мертвым передовиком производства. Коли укокошит себя Хорькофф, то меня свидетельницей по уголовному делу потянут. А я ж ничего через стену не видела.
Полицаи, конечно же, мне не поверят начнут зверски пытать -
А потом - Сибирь, каторга, каменоломни, кирка, туберкулез и крест из кривых сосновых сучьев на могильном холмике посреди таежной поляны. И зачем такая радость простому, отзывчивому и милому страховому агенту?
Мне очень захотелось чисто по-английски - без криков и битья посуды - свалить из приемной. Но тут же вспомнила слова шефа: "Если не сможешь добраться до Хорькоффа, считай, ты у нас не работаешь".
Нет, сестрицы, конечно же, нефиг из-за какого-то контракта подставляться под пулю или под статью беспощадного Уголовного кодекса. Хрен с ним с Пал-Никодимычем. Пусть увольняет. Для молодой, умной и энергичной девицы вроде меня открыты двери куда угодно - хоть в Кремль, хоть в бордель.
Я это, конечно, понимаю. Умом-то понимаю. А сердцу тревожно колотится не запретишь - боюсь быть выпертой из нашей шараги. Из-за этого-то молодость и погубила. Лучшие месяцы жизни ухандакала на страховки. А могла бы стать великой певицей или сняться в главной роли в блокбастере.
И если даже в конце карьеры миллиардершей стану, то радоваться жизни уже вряд ли смогу, буду уныло благотворительствовать, спонсируя защитников вымирающих выхухолей или каких-нибудь длиннопалых амбистом.
"А если я и в самом деле после сегодняшнего облома никогда не смогу подняться с колен?
– подумала я.
– Каждая победа несет привычку побеждать. А каждое поражение... Да еще такое позорное... Вдруг сейчас определяется мое будущее? Вдруг сегодня вся моя дальнейшая судьба превратиться в судьбину?"
4
И тут меня посетило видение, в коем предо мной открылись самые ужасные последствия панического бегства из приемной, по сравнению с которыми даже самые страшные видения Святого Антония и Иеронима Босха - мультик для малышни.
...И увидела я себя: стою - шальная, толстая и хмельная баба - в валенках и рваной телогрейке за прилавком лотка с матрешками, расположенного у ворот популярного у туристов монастыря. Тру опухшее от пьянства лицо. Широко зеваю щербатым ртом. Наливаю под прилавком водку в стакан. И, опасливо оглядевшись по сторонам, выпиваю его, занюхав рукавом телогрейки.
Ко мне нерешительно приближается стайка малолетних оборванцев - моих детей, прижитых от собутыльников, чем-то похожих на воробышков, с печатью вырождения на грязных мордочках.
– Ма-а-а-ма! Мы есть хотим!
– ноют оборванцы.
Они обступают мой лоток и дергают за рукава телогрейки.
– Заткните пасть!
– ору я на детей так, что шарахаются прочь стоявшие в пяти шагах от меня голландские туристы.
– Всех в приют сдам, падлы, коли будете глотки драть на родную мамочку!