Однокурсники
Шрифт:
В тиши ночной дар неземной спустился к нам с высот.
Людским сердцам Господь всегда дары дает.
Вернувшись в Виндзор, Тед и Сара стали присматривать для себя жилище. И брать уроки лыжного спорта. Вездесущая белизна придавала всему кампусу атмосферу волшебства.
После нескольких недель поисков они нашли старый, но крепкий дом на Баррингтон-роуд, из окон которого открывался великолепный вид на горы. Дом нуждался в косметическом ремонте, но, по замыслу Теда, подобный вид деятельности мог дать некоторый выход неуемной творческой энергии его супруги.
Хотя она никогда не жаловалась, но скользить и скатываться вниз по ледяным дорожкам зимней сказки — это не совсем то, что Сара Ламброс считала для себя summa felicitas [61] . Она уже подумывала о поступлении в магистратуру, внимательно читала учебный план Гарварда, чтобы выбрать предметы, которые она могла бы втиснуть в те сорок восемь часов в неделю, когда она будет находиться в Кембридже.
Тед не стал ее отговаривать. Но не стал и скрывать своей озабоченности по поводу того, что отсутствие матери, хотя бы даже на такой короткий период, может отрицательно сказаться на маленьком Тедди.
61
Вершиной счастья (лат.).
Вскоре Сара с головой увлеклась наведением блеска в доме.
И совершенно естественно, пока супруги устраивали свое гнездышко, обживали его, зимуя среди снегов, им захотелось расти и умножаться. («Тедди был бы рад маленькой сестренке, как ты считаешь?») Но тем не менее каждый месяц приносил им лишь разочарование.
— Проклятье, — обычно восклицала Сара. — Тед, мне так жаль.
— Да брось, ты, — обычно говорил он в ответ. — Может, мы просто с расчетами что-то напутали. Не переживай. И наберись терпения, дорогая.
— Так и сделаю, — бывало, отвечала она, слабо улыбаясь. — Только обещай, что и ты будешь терпелив со мной.
Он заключал ее в свои объятия.
— Знаешь, ради ребенка, похожего на Тедди, я с радостью подожду еще хоть десять лет.
Его слова утешали, но с каждым наступившим лунным циклом ей казалось, будто произносятся они с все меньшей долей уверенности.
После того как Тед написал Камерону Уайли, сообщив ему, что он получил постоянную должность, ответное письмо королевского профессора содержало еще более настоятельное приглашение посетить Оксфорд.
И хотя его избрали достаточно недавно, Тед набрался смелости, чтобы просить университет о творческом отпуске. В заявлении он привел следующие доводы: перерыв в преподавательской деятельности позволит ему завершить исследование творчества Еврипида. А это, тонко намекал он, принесет еще большую славу всему университету. Решение, которое вынесла административная комиссия после рассмотрения его ходатайства, оказалось совершенно неожиданным.
— Ламброс, — сказал проректор, когда Теда пригласили ответить на вопросы при закрытых дверях, — мы готовы удовлетворить ваше немного преждевременное ходатайство, если вы, в свою очередь, согласитесь на кое-какие условия.
— Конечно, пожалуйста, — сказал Тед, пребывая в уверенности, что при наличии бессрочного контракта его не выгонят с работы, даже если он не сдержит своего обещания.
— Если мы отпустим вас в Оксфорд, — сказал старейший член комиссии, — то хотели бы рассчитывать, что по возвращении вы возьмете на себя обязанности заведующего кафедрой классической филологии — по крайней мере, на пять лет.
Тед с трудом верил своим ушам. Неужели они и правда просят, чтобы он сделал одолжение и возглавил классическую кафедру? Быстро же на него посыпались академические знаки отличия, того и гляди — орден какой-нибудь повесят на грудь.
И все же теперь он знал достаточно, чтобы не проявлять чрезмерной радости.
— Ладно, я даю согласие на три года, — ответил он с улыбкой. — А потом сможем опять поторговаться.
— Вот и договорились, профессор Ламброс, — сказал проректор. — Уверен, в вашем лице университет приобрел восходящую звезду.
Из дневника Эндрю Элиота
16 октября 1969 года
Вчера состоялся День моратория. По всей стране проводились акции протеста против войны во Вьетнаме.
Никто не удивился, что демонстрации проходили в Вашингтоне, Нью-Йорке или Беркли. Но каково же было изумление стойких борцов за мир, когда люди стали собираться в таких местах, как Питсбург, Миннеаполис и Денвер, где подобные вещи всегда казались чем-то маловероятным.
Но больше всего страну потрясло, что антивоенный марш состоялся не где-нибудь, а на Уолл-стрит.
Почти целую неделю перед этим я работал как черт: изо всех сил вдохновлял народ из финансовых кругов набраться мужества и присоединиться к нашему походу за мир, который должен был начаться в полдень. Все это время я обзванивал всевозможных руководящих работников, убеждая их в том, что война — это неправильно не только с моральной точки зрения, но и с экономической. (Последний аргумент был очень полезным.) Кто-то ругался и швырял трубку, но многих все-таки удалось привлечь на свою сторону.
Но даже в самых смелых мечтах я и представить себе не мог, что мы соберем такую массу народу — не меньше десяти тысяч человек. Если верить чьим-то словам, приведенным в сегодняшней «Таймс», это крупнейшая демонстрация, проходившая когда-либо на этой улице.
День выдался ясный, солнечный, и пока мы шагали вместе, почти все с черными повязками на рукавах, какой-то самолет с дымовым следом вычертил в воздухе над нашими головами слова «За мир». Наше путешествие окончилось в старой церкви Троицы, которая вскоре наполнилась до отказа. Там человек сто руководителей, управляющих различными компаниями, один за другим поднимались на каменную кафедру церкви и по очереди зачитывали списки ребят, убитых в Юго-Восточной Азии.
Среди тех, кто читал списки погибших, было несколько бывших членов кабинета министров и на удивление много представителей крупных инвестиционных банков. Эти парни, по-моему, самые храбрые. Ибо компании, акциями которых они торгуют, непосредственно втянуты в эту войну.
По какой-то непонятной причине — может, это связано с моей фамилией — меня попросили стать одним из тех, кто читает списки. От подобной чести у меня екнуло сердце.
Ну а сегодня, как водится, день подведения итогов. Прочитав в утренней газете, что митинг на Уолл-стрит собрал больше людей, чем в Центральном парке, я получил огромное удовольствие — наверное, из-за присущего мне издавна духа состязательности. Надеюсь, джинсово-гитарная публика узнает об этом и поймет, что у нас, серо-фланелевых парней, тоже есть совесть.