Офицеры и джентльмены
Шрифт:
Старуха же не произносила ни слова. Она лежала, держа руки поверх стеганого лоскутного одеяла и уставив глаза на закопченную от лампы бумагу, которой был оклеен потолок и которая в местах, где на нее падал свет, оказывалась покрытой прекрасным узором, похожим на узор накрахмаленной скатерти, покрывавшей стол в столовой дома у Гая. Голова старухи была неподвижна, однако глазами она следила за всем происходящим в комнате. Ее руки почти незаметно, но неустанно шевелились и подергивались. Крутая лестница заканчивалась вверху и внизу жиденькими, из двух створок, дверцами. Пожилая племянница, бормоча слова благодарности, провожала гостей вниз, в гостиную, и далее — на деревенскую улицу.
— Мамочка, почему мы навещаем миссис Барнет?
— О,
— Но знает ли она нас, мамочка?
— Я уверена, если бы мы не приходили, она очень сожалела бы.
Его брат Айво тоже был молчаливым, и Гай хорошо запомнил это. В длинной галерее или за столом Айво, бывало, отчужденно просиживал иногда целые дни напролет, ничем не занимаясь, не вступая в общий разговор, внимательно слушая, но не говоря ни слова.
В детской на Гая тоже находили приступы молчаливости. «Что, проглотил свой язычок?» — ласково спрашивала нянюшка.
Таким же веселым тоном спрашивала его сейчас медсестра, которая приходила по четыре или по пять раз в день с шутливым вопросом: «Ну как, скажете ли вы нам что-нибудь сегодня?»
Хромой гусар, навещавший его по вечерам с неизменным виски с содовой, потерял терпение скорее. Вначале он пытался быть дружелюбным: «Томми Блэкхаус, через две палаты отсюда, спрашивает о вас. Я знаю Томми уже много лет. Хотелось бы мне послужить в его частях. Это плохо, что они все угодили к фрицам… А ногу мне покалечило под Тобруком…» Однако, остуженный продолжавшимся безмолвием недвижимо лежащего Гая, он отказался от дальнейших попыток и теперь молчаливо стоял с подносиком в руках, ожидая, пока Гай осушит свой стакан.
Однажды к Гаю заглянул капеллан.
— Я внес вас в списки как католика — это правильно?
Гай не ответил.
— Я с сожалением услышал, что вы чувствуете себя не очень хорошо. Не нужно ли вам что-нибудь? Нельзя ли чем-нибудь помочь вам? Я всегда поблизости. Только спросите меня — и я тут. — Гай по-прежнему молчал. — Я оставлю вам вот это, — сказал священник, вкладывая ему в руки молитвенник, и это его действие каким-то образом соответствовало мыслям Гая, ибо последнее, о чем он помнил, была молитва. В самые тяжелые дни в лодке, когда они дошли до крайности, молились все: некоторые предлагали богу сделку: «Боже, вызволи меня отсюда, и я буду жить иначе, честное слово»; другие повторяли строфы из псалмов, запомнившихся с детства, — все, кроме безбожника Людовича, сидевшего за рулем.
Был один четко запомнившийся момент прозрения между двумя провалами памяти, когда Гай обнаружил, что держит в руке не медальон, принадлежащий Джервейсу, как он воображал, а красный личный знак, снятый с неизвестного солдата, и услышал свой голос, бессмысленно твердивший: «Святой Роджер Уэйброукский, защити нас в этот день войны и будь нашим хранителем против зла и искушений дьявола…»
Ничего происшедшего после этого Гай не помнил.
Положив руки поверх простыни, он как бы заново переживал пройденное.
Было ли это с ним наяву или приснилось? Можно ли вспомнить и снова пережить что-либо, если факты и сны перемешались? Можно ли верить воспоминаниям, если время было фрагментарным или, наоборот, растяжимым, если оно состояло из минут, которые казались днями, и из дней, казавшихся минутами? Он мог бы все рассказать, если захотел бы. По ему было необходимо сохранить эту тайну. Начав рассказывать, он возвратился бы в тот же мир, он снова оказался бы на сцене.
Однажды после полудня, в первые дни тревожных мыслей и подсчетов, все они запели «Боже, храни короля!». В знак благодарности. В небе появился самолет с опознавательными знаками королевских военно-воздушных сил. Он изменил курс, покружил над ними, дважды с ревом пронесся над их головами. Все замахали чем попало, но машина, набрав высоту, улетела на юг, в направлении Африки. В тот момент возможность спасения не вызывала сомнений. Саперный капитан приказал установить
— Я знаю, что вы задумали!
Ему никто не ответил. Он повернулся к Людовичу и крикнул:
— Думаешь, я сплю? Я слышал… Я все слышал!
Побледнев, Людович молча смотрел на него. С неистовой злобой сапер продолжал:
— Учти, если погибну я, ты сдохнешь вместе со мной.
Затем, обессиленный, он уронил голову на покрытые волдырями колени. Гай в промежутках между приступами дремоты молился.
Позже в тот день — какой же это был день: следующий или второй? — саперный капитан подполз к Гаю и шепотом попросил:
— Мне нужен ваш пистолет, дайте его мне, пожалуйста.
— Зачем?
— Свой я выбросил до того, как нашел эту лодку. Здесь я командир. Я один имею право носить оружие.
— Чепуха.
— Значит, вы тоже с ними?
— Не понимаю, о чем вы говорите.
— Да, это, пожалуй, верно. В самом деле, вы же спали. Но я слышал их разговор, пока вы спали. Мне известны их планы, его план, — прошептал он, кивнув на Людовича. — Вы же понимаете, мне необходим ваш пистолет, ну пожалуйста.
Гай взглянул в его безумные глаза и вытащил пистолет из кобуры.
— Если вы снова заснете, то пистолетом овладеет он. В этом и состоит его план. Я единственный в состоянии не спать. Я обязан бодрствовать. Если я засну, мы все пропадем. — Безумный взгляд был полон мольбы. — Теперь вы понимаете? Ну пожалуйста, я должен иметь пистолет.
— Вот самое лучшее место для него, — сказал Гай и бросил оружие за борт.
— Идиот! Проклятый идиот! Теперь мы все в его власти.
— Прилягте, — сказал Гай. — Успокойтесь, не то вы заболеете.
— Один против всех вас! — обреченно произнес капитан. — Совершенно один.
В эту ночь между заходом луны и восходом солнца саперный капитан исчез. На рассвете парус безжизненно повис. На горизонте — ни одного ориентира, по которому можно было бы определить, стоят они на месте или дрейфуют по течению, и никаких следов саперного капитана.
Что же было реальным? Клопы. Вначале это показалось неожиданностью. Гай всегда думал о море, как о чем-то особенно чистом. Однако под всеми шпангоутами старой лодки оказалось полно клопов. По ночам они расползались повсюду, больно кусались и испускали зловоние. К началу дня они заползали в укрытые участки тела, под колени, на затылок, под подбородок. Они-то были реальными. А как насчет китов? Было такое время — и оно отчетливо сохранилось в памяти Гая, — когда он проснулся и услышал, как залитое лунным сиянием окружающее море издает низкую, раздирающую уши ноту, и увидел вокруг лодки огромные блестящие мясистые туши, то вздымающиеся на волнах вверх, то проваливающиеся вниз. Были ли они реальными? Был ли реальным туман, опустившийся на воду, и закрывший их, и рассеявшийся так же быстро, как появился? А черепахи? В ту же ночь или в другую после захода луны Гай увидел, как на спокойной поверхности моря появились мириады кошачьих глаз. В батарейках ручного фонарика, который Гай использовал очень экономно, еще оставалось немного энергии. Он повел тусклым лучом по воде и увидел, что все море, насколько хватало света, покрыто слегка покачивавшимися на волнах черепашьими панцирями и что на него изумленно уставились бесчисленные, неопределенного возраста, похожие на ящериц морды.