Огненный ангел
Шрифт:
Постановив такое решение, Матвей поднялся с кресла, собираясь уходить, но потом передумал, подошёл ко мне и сказал, уже голосом более добрым:
— И ещё вот что я добавлю, Рупрехт: уезжай отсюда подобру. Я с этим к тебе и шёл, чтобы посоветовать. Вчера слышал я такие разговоры про тебя, что мне страшно стало. Уверяют, что ты со своей сбежавшей дружкой занимался не только чернокнижием, но и кое-чем похуже. Я, конечно, в это не очень верю, но сам знаешь, под пыткой всякий в чём угодно признается. А уже поговаривают, что следует тебя привлечь к ответу. Делать тебе здесь нечего, а ты сам знаешь: без дела человек только балуется. Одним словом, послушайся меня, — от сердца говорю: уезжай, да поскорее!
После этих слов Матвей, всё не подавая мне руки, повернулся и вышел, и я остался один. Замечательно, что всё это происшествие, совершившееся чрезвычайно быстро и в котором трагедия была смешана с лёгкой комедией, — повлияло на меня самым возбуждающим образом.
“Не очевидно ли, что это событие было послано тебе роком, чтобы вызвать тебя из той трясины бездействия, в которой завязла твоя душа? Ещё немного, и лучшая часть твоих чувств поросла бы сплошной болотной осокой. Надо избрать что-нибудь одно — или жизнь, или смерть: если жить ты не можешь, то умри, немедля; если же не хочешь умереть, живи, а не будь похож на улитку! Целые дни плакать и умиляться на чью-то доброту — недостойно человека, поставленного, по словам Пико делла Мирандолы, в средоточии мира, чтобы озирать всё существующее!”
Эти простые рассуждения, которым следовало бы прийти мне в голову и без проповеди Матвея, отрезвили меня, и я стал смотреть на своё положение глазами здравыми. Ясно было, что мне пора покинуть город Кёльн, где более не было никаких причин мне оставаться и где могли угрожать мне, по указанию Матвея, весьма важные неприятности. Тотчас же, не откладывая дела, начал я готовиться к отъезду, разбирать вещи, которых накопилось много за месяцы жизни на одном месте, и пересчитывать свои деньги, которых у меня оказалось больше ста рейнских флоринов — сумма, с которой я ещё не мог считать себя бедняком. Куда именно ехать, у меня в то время не было определённого решения, и только одно знал я твёрдо, что не поеду в родной Лозгейм, к родителям: мне и тогда казалось нестерпимым явиться перед ними каким-то неудачником, без денег, без надежд, чтобы отец вправе был сказать мне в лицо: “Был ты бездельником, таким и остался”.
И, странным образом, хотя всё моё будущее по-прежнему было в тумане, решение покинуть Кёльн успокоило меня, и, кажется, ночь после посещения меня Матвеем была первая, которую я провёл сравнительно покойно со дня исчезновения Ренаты.
II
Следующий день был воскресный, и его решил я отдать на то, чтобы попрощаться с Кёльном, ибо слишком много дорогого для меня свершилось в этом городе, чтобы я мог его покинуть как деревушку, в которой заночевал случайно. Под звон церковных колоколов надел я своё лучшее платье, печально вспоминая, как в праздники шли мы прежде с Ренатою к мессе, и направился одиноко в нашу приходскую церковь св. Цецилии, полную разноцветной толпой. Там, прислонясь у колонны, слушая пение органа, пытался я обрести в своей душе молитвенное чувство, чтобы хотя им слиться с Ренатою, которая в тот час, конечно, молилась тоже, где-то в другой, неизвестной мне церкви, — как объединяются двое любящих, разделённых океаном, глядя вечером на одну и ту же звезду.
Потом, по окончании мессы, я долго бродил из улицы в улицу, воскрешая в памяти события последних месяцев, так как, поистине, не было в городе камня, с которым не связывалось бы у меня какого-нибудь воспоминания. Там, за Ганзейской пристанью, бывало, сидели мы с Ренатою, молча смотря на тёмные воды Рейна; здесь, в церкви св. Петра, была у неё любимая скамейка; вот здесь, у башни св. Мартина, долго и уверенно ждала Рената появления своего Генриха; этой улицей ехал я вместе с Матвеем на поединок с Генрихом; в этом кабаке однажды провёл я нелепые часы в мечтах о Ренате и об Агнессе. И много также других воспоминаний отделялось передо мной от стен, вставало близ меня на перекрестках с земли, кивало мне из окон домов, выглядывало на меня из-за прилавков магазинов, слетало ко мне со шпилей церковных башен. Мне начинало казаться, что мы с Ренатою заселили весь город Кёльн тенями нашей любви, и страшно мне стало расстаться с этим местом, словно с обетованной землёй.
Так, бродя в тоске и мечтах, подошёл я, уже не в первый раз, к Собору и без определённой цели остановился в его тени, около громадных южных окон, когда внезапно из толпы выступили два человека, по-видимому, и раньше следивших за мною, и приблизились ко мне. Я посмотрел на них изумлённо, но должен признаться, что уже при самом беглом осмотре они мне показались весьма замечательными. Один из них, человек лет тридцати пяти, одетый, как обычно одеваются доктора, с небольшой курчавой бородкой, — производил впечатление переодетого короля. Осанка его была благородна, движения — самоуверенны, а в выражении лица — какое-то утомление, словно у человека, уставшего повелевать. Спутник его был одет в монашеское платье; он был высок и худ, но всё существо его каждый миг меняло свой внешний вид, так же как его лицо — своё выражение. Сначала мне представилось, что монах, идя ко мне, едва сдерживает смех, готовясь
С изысканной вежливостью монах сказал мне:
— Любезный господин, сколько мы заметили, вы проводите время в том, что осматриваете этот прекрасный город, и притом, видимо, с ним хорошо знакомы. Между тем мы — путешественники, приехали сюда в первый раз и очень были бы рады, если бы кто-нибудь указал нам на достопримечательности Кёльна. Не окажете ли вы нам внимание и не согласитесь ли стать на сегодняшний день нашим проводником?
Была в голосе монаха необыкновенная вкрадчивость, или, вернее, было в нём какое-то магическое влияние на душу, потому что сразу почувствовал я себя словно запутавшимся в неводе его слов и, вместо того чтобы резким отказом прервать разговор, отвечал так:
— Простите, любезные господа, но меня удивляет, что вы обращаетесь с такими просьбами к человеку, который вас не знает и у которого могут быть более важные дела, чем водить по городу двух приезжих.
Монах с удвоенной любезностью, под которой могла скрываться и насмешка, возразил мне:
— Мы вовсе не хотели вас обидеть. Но, по всему судя, вы не очень радостны, а мы зато — весёлые ребята, живём каждой минутой, не думая о следующей, и, может быть, если бы вы согласились соединиться с нами, оказали бы вам не меньшую услугу, чем вы нам. Если же останавливает вас, что вы нас не знаете, то этому помочь легко, так как у всякой вещи и у всякого существа есть своё название. Вот это — мой друг и покровитель, человек достойнейший и учёнейший, доктор философии и медицины, исследователь элементов, Иоганн Фауст, имя, которое вы, быть может, слышали. А я — скромный схоляр, много лет изучающий изнанку вещей, которому излишний пирронизм мешает сделаться хорошим теологом. В детстве звали меня Иоганном Мюллином, но более привычно мне шуточное прозвище Мефистофелес, под которым и прошу меня жаловать [cxlv] .
cxlv
Как известно, Фауст — лицо историческое. Целый ряд писателей XVI в. упоминает о Фаусте: аббат Тритгемий, Конрад Муциан Руф, Иоаганн Гаст, Иоганн Вир (Вейер), Лютер, Меланхтон и др., но, по-видимому, они говорят о двух лицах, Фаусте старшем и младшем. Иоганн Фауст родился близ Вюртенберга в конце XV в., учился в Кракове, потом путешествовал, выдавал себя за чудотворца, читал лекции и умер в начале 40-х годов XVI в. Первое жизнеописание Фауста было издано в 1587 г. некиим Иоганном Шписсом: “Historia von D. Johann Fausten”. Gedruckt zu Frankfurt am Mayn, durch Johann Spies. MDLXXXVII. Эта старейшая книга о Фаусте перепечатана, вместе с другими историческими материалами, касающимися Фауста, в издании: Doctor Johann Faust. Von J. Scheible. Stuttgart. 1846. Наиболее обстоятельный обзор всего, что мы знаем о Фаусте, принадлежит К. Кизеветтеру: Carl Kiesewetter. Faust in der Geschichte und Tradition. Leipzig. 1893; Histoire de la l'egende de Faust par Ernest Faligan. Paris. 1888.
В то время оба незнакомца показались мне людьми достойными, и я подумал, что не будет никакого зла, если я проведу некоторое время в обществе двух путешественников и попытаюсь в их здоровую весёлость окунуть свою тягостную грусть. Сохраняя всё своё достоинство, я ответил, что готов прийти к ним на помощь, так как издавна люблю город Кёльн и рад познакомить чужестранцев с его богатствами. Таким образом, союз был заключён, и я тут же вступил в свою роль проводника, предлагая начать осмотр с того Собора, около которого мы находились.
Все, бывавшие в Кёльне, хорошо знают этот Собор, о котором уже несколько раз упоминал я в своём рассказе, да и не посещавшие города слышали, конечно, о громадном сооружении, предпринятом три века назад и в своём теперешнем виде красноречиво свидетельствующем о слабости сил человека сравнительно с мощью его фантазии. Я рассказал своим спутникам всё, что знал о постройке этого храма, в котором хоровая часть была освящена через столетие после начала работ, корабль предоставлен для служения ещё спустя пятьдесят лет, башни, не доведённые до полной высоты, украшены колоколами более восьмидесяти лет назад, — и который всё ещё стоит среди города, как Ноев ковчег, готовимый для будущего потопа, и, словно пальцем, грозит с крыши гигантским журавлём для подъёма камней [cxlvi] . Когда я кончил моё объяснение, Мефистофелес сказал:
cxlvi
Деревянный журавль на крыше неоконченного Кёльнского собора высился в течение нескольких столетий. В таком виде собор изображён на целом ряде гравюр XVI — XVIII вв.