Огненный крест
Шрифт:
Все эти остатние дни, да что дни, порой до глубинной ночной поры, как бы навёрстывая неисполненное, втянут был в круговорот новых встреч, визитов, пристальных разговоров при включен ной «машинке» диктофона, отбор приносимых в дар книг, кои непременно все и оптом хотелось взять в Тюмень. На дневник не оставалось и минуточки. Записывал в блокнот и на шпаргалках подвернувшихся «наказы», кои, Бог его знает как, опрометчиво обещал исполнить. Скажем, разыскать патриотического писателя Карема Раша и передать ему поклон от «понимающего и ценящего его отца Сергия». Или – от словоохотливого сыщика в прошлом! – от Георгия Борисовича Максимовича: совершить паломничество
Ну конечно ж, в один из последних майских вечеров собрались на обещанный «суп из морских ракушек» у кадета Ольховского. Наталья Александровна расстаралась! Не уставали расточать комплименты знакомые и незнакомые мне гости дома. Суп, конечно ж... (Наталья Александровна и стихи пишет!) И тут... Да а, немножко этак с примесью карибского песочка, который слегка, конечно, но вполне поэтично и романтично похрустывал на моих зубах. Но кажется, только на моих? И я законно относил «на себя» этот малый недочёт в деликатесном блюде: наверно, слишком сильно ковырял я пяткой в горячем песчаном карибском дне?!
Но зато в этот вечер, с пронзительной россыпью городских огней – с веранды дома Ольховских, стоящего на кромке обрыва, где внизу простиралась сверкающая столица Венесуэлы, у кого-то возникла идея: посмотреть Цветок! Пишу это слово с заглавной буквы, поскольку бразильское название Цветка запамятовал, а он знаменит тем, что – да! – привезён одним русским хозяином из Бразилии и цветет раз в году – всего одну ночь. И ночь эта выпадает обычно на конец мая, когда в двадцать один час раскрывается белоснежный бутон Цветка.
О-о-о! Непременно надо ехать! И вся компания шумно расселась по авто, и через какие-то полчаса мы все так же шумно, по-русски хмельно, ввалились в «чужую» квартиру, обрадовав опять-таки! – немолодую, но бодрую чету русских эмигрантов! О-о-о! Немедленно – на балкон! Цветок с большой буквы, чем-то похожий на раскрытую речную лилию, навеки и запечатлел я на фотопленке, осветив электронной вспышкой всю его краткую ночную прелесть.
Да. При восходе солнца лепестки Цветка мгновенно погибают...
Глубоко во тьме тропической забирался я под принайтованный над кроватью марлевый «парус» своего уголка вблизи каменного марша лестницы на второй этаж «кинты». Закрывал глаза, слушал кричавших за стеной двора попугаев, голоса и звуки нового отошедшего дня...
– Господу помолимся! – возникал глубокий, какой-то обширно рокочущий, голос отца Павла.
– Господи, помилу-у-й! – с готовностью подхватывал старичок дьячок.
– Именем Твоим, Господи, Божией истины, единородного Сына Твоего и Святаго Духа возлагаем на раба твоего Николая, сподобившегося прибегнуть к церкви Святаго имени Твоего и под кровом крыл Твоих сохраниться... Освяти, отставь от него соблазны грехопадения. Наполни его верой и надеждой... Да святится Имя Твоё и возлюбленного Сына Твоего, Господа нашего Иисуса Христа и животворящего Духа Твоего... Да будут очи Твои, взирающие на Него, и милостью, и надеждой... И вознеси, и возлюби... И ныне, и присно, и во веки веков!
– Ами-и-нь! – опять подхватывал дьячок.
– Господу помолимся-я!
– Господи, помилуй!
Крещение мое. Тридцать первого мая. Это не забудется. Крёстные – Лидия Руднева, Георгий Волков.
Отец Павел Волков тогда спросил:
– Родители ваши православные?
Вздрогнул, вспомнил: «Староверы ж... двоедане. Но это ж настоящие первоправославные – от крещения Руси сохранившие первоправославие русское!»
– Да, православные.
Потом... Потом Царские врата... алтарь. Провели через алтарь. Дали испить «крови Христовой». Кагор. Приложился, выпил фужер почти до дна. Так. Вдруг сообразил: нельзя так – почти до донца-то! Но зачем налили до краёв? Крестили ведь одного, никого больше...
Но весь вечер и следующий день, в который дали «роздых», чувствовал себя, будто прошел некое чистилище. Не знаю, как это бывает с другими? Тут, да – чистилище, обновление. Навсегда ль?..
А далеко за полночь фланировали мы по городу с молодым доктором Константином Жолткевичем, предаваясь воле и обнов ленному состоянию души. Ночной Каракас прекрасней, чем дневной: сверкающий, торгующий, танцующий в уличных карнавалах. (Нечто похожее, «ночное», наблюдал только в Буэнос-Айресе!) Прошли мы город пешим ходом, коротко приседая в уличных кофейнях и пивных, где ни одного изрядно подгулявшего...
Второго июня повезли в Старый православный храм, тот, что строили в самый первый год эмиграции – на копейки, преимущественно своими руками, проводя субботники и воскресники. (Надо ж, как знакомо!) Храм этот в бедном районе столицы. Ехали, плотно задраив боковые стекла автомашины, защелкнув дверные замки. От разбойничков! В бедном районе зело «шалят» они.
Приехали причащать и исповедовать новоокрещенного! Меня то есть. Как и подтвердили мне сопровождающие, теперь уже совсем как равноправного.
Открыли амбарные замки Старого храма. Крестные говорили вполголоса: что следует делать. Были: отец Павел, крёстные и цыганка Вера Вейка-Кривцова. Поджарая, экспрессивная, с огоньком! А какой, знать, была в своей цыганской молодости! Где-то раздобыла, возможно, принесла с собой, просфорку: «Положено скушать!.. И надо подать записку священнику, чтоб помянул «за здравие» твоих, ждущих тебя, в Тюмени!» Так и сделали.
Потом отец Павел отвел меня в угол, сказал, что будем исповедоваться. Не знал я – о каких грехах рассказывать. Вроде, большинство поступков представлялись мне негреховными.
– Жену, близких случалось обижать? Случалось...
Кивал. Было.
– Совершал ли поступки недостойные?
– С кем не случается...
– Ленился ли, когда надо было встать пораньше, поспешить на помощь другу...
– Нет, отец Павел, в этом деле у меня твердое правило: не просыпать!
– Ладно... понимаю... Но все мы грешны во многом, если по размыслить хорошенько... Покайтесь, покайтесь... Бог простит... Бог поможет!
...Когда мы попали в столкновение двух девятибалльных циклонов в Беринговом море, когда сухогруз наш клало на левый борт, когда крен этот доходил аж до тридцати восьми градусов, а вся штормовая ситуация грозила оверкилем, то есть переворотом вверх дном, выручил, конечно, Господь Бог. Дошли до спасительной Авачинской бухты. Дошли. Вспоминать потом страшно было, что молча! – перечувствовали.