Огненный крест
Шрифт:
Ну, представлюсь Вам. Я бывший кадет, учившийся в двух кадетских корпусах в Югославии, приехавший в Перу в 1929 году с колонией кубанских казаков из Югославии, возглавляемых генерал-майором Павличенко, героем гражданской войны. Уже в дороге, в Марселе, к нам присоединилась другая группа кубанских казаков, тоже едущих в Перу. Но с самого начала произошло разделение казаков на две самостоятельные части. Приехавшие из Югославии были одеты в кубанскую казачью форму. А те, кто из Франции приехал, в штатском платье. И вот тогда, может быть, желание одеться в русскую военную форму заставило меня записаться в колонию, не будучи вообще кубанским казаком.
А мне было тогда неполных девятнадцать
В Перу казаки попали в разные районы страны. Наша группа – в Аякучо, другая в Куско. Но правительство страны не выполнило обязательств перед колонистами. Пришлось обращаться в Лигу Наций за защитой. И французская группа переехала в республику Парагвай. Югославская же, потерявшая от малярии четырнадцать человек – мужчин, женщин, детей, – была возвращена обратно в Югославию.
Видя, что ничего хорошего не выходит, я в одиночку сделал плот и с одним из бывших кадет и моей собакой пустился в путешествие по притокам Амазонки: куда вода несла! После 12 дней путешествия доехали до маленького городка Аталая, потеряв всё – одежду, постели, инструменты. Мы – мой друг Николай Лукашевич, моя собака и я уцелели. Жители городка говорили, что это чудо, что добрались сюда живыми. Было время тропических дождей, вода в реках поднималась больше трёх метров за ночь. Даже индейцы, тамошние жители, не путешествуют в это время разливов рек.
Молодость и смелость! И, конечно, незнание местных «порядков».
Стали трудиться чернорабочими. Но Лукашевич не выдержал, нанялся кочегаром на речной теплоходик, где-то заразился малярией и умер в госпитале городка Икитос на Амазонке... Ну и я недолго поработал, в основном, на кофейных плантациях. Воспользовался дружбой с индейцами, поехал с ними на пирогах по притокам Амазонки, но уже против течения. До района Куско путешествие продолжалось почти три месяца. В это время и потом, в дальнейшем, пришлось поработать на плантациях сахарного тростника, на распиловке бревен на лесопилках, погонщиком вьючных мулов, на объездке диких лошадей... Так продолжалось несколько лет, пока не нашел своего настоящего призвания в жизни – быть скотоводом на высоких горах, где и провёл более 50-ти лет жизни. Сперва управлял чужими имениями, учившись по переписке. Получил диплом техника-скотовода и земледельца. Затем женился на перуанке, приобрел себе кусок земли на горах и начал разводить чистокровных овец и коров, участвуя в скотоводческих выставках, получая призы за мой скот.
Вырастили с женой пятерых детей, выучили, сделали профессионалами. Выдали замуж дочерей за хороших профессионалов, женили и сыновей. И вот у меня 13 внуков и две правнучки. А жена-перуанка умерла от рака после нашего 43-летнего брака...
Потом пришла аграрная реформа, за гроши отняли имение. Но были у меня кое-какие сбережения, два собственных дома в городе. И вот, оставшись один, поехал я на кадетский съезд в Каракас и на свидание с братом отцом Сергием. Да, видно, в мои годы – не очень хорошо ездить далеко. Ведь мне уже 82, укатали Сивку крутые горки.
Все 63 года моей жизни в Перу с русскими почти не встречался. Нет их здесь. Как-то ездил в Лиму на свадьбу внучки, то зашел на воскресную службу в нашу православную церковь. Сооружали её русские второй эмиграции. Теперь она под покровительством греческого посольства, а священник серб. Из прихожан только двух человек нашёл русскими людьми: граф Сергей Коновницын и старушка, вдова полковника Фон Мекка, приехавшая с мужем в 1929 году, вместе с кубанскими казаками, когда и я приехал...
Переписывался с однокашниками, но переписка постепенно прервалась. Одни умерли, другие больны и не пишут. Как-то послал больше дюжины открыток с поздравлением на Рождество Христово, а в ответ получил
Однажды приезжал в наши места грузинский балет, спустя долгое время был балет из Красноярска. Приятно было говорить с сибиряками, ведь я тоже сибиряк. Родился я в военном городке около Иркутска. Мой отец был кадровым офицером сибирских стрелков. Оба мои родителя, отец и мать, родом из Умани, но жили в Сибири. Отец, как я сказал, военный, а мать кончила высшие педагогические курсы в Санкт-Петербурге, была директрисой Зеленой гимназии во Владивостоке. Вот если бы Бог позволил, так хотелось бы взглянуть на Владивосток, где когда-то играл в парке Невельского, и – на Иркутск с его красавицей Ангарой и священным Байкалом... Не видал я ни Москвы, ни Питера. Но у бабушки нашей было маленькое имение близь Умани, туда мы ездили летом за вареньем... Воспоминание о чудном прошлом!
А русских, повторяю, в Перу давно нет. Вот лишь я остался здесь на всю жизнь. И много якорей задержало меня на наших горах: дети, внуки. И, конечно, их матери – хорошие подруги жизни.
Но русская душа не изменилась, в моём одиночестве не забыл, что я русский. По стенам в моем кабинете – картины русских художников, в углу киот с русскими Святыми и с лампадой, украшенный вышитым полотенцем: сохранившийся подарок моей матери. Также – Российский герб с трёхцветным бантом, портреты последних Государей, конечно, и нашего Шефа Великого князя Константина Константиновича Романова, мои старые погоны кадета... У меня «Русский уголок», поэтому я отрицаю приглашение моих дочерей, чтоб переехать к ним на жительство. У них много любви для меня, но в доме у меня много русского и я никому не мешаю этим в свои восемьдесят два года.
Чувствую себя счастливым человеком, ведь и семья-то у меня чудная – дети и внуки кровь с молоком, имена-то у них русские, но... они католики и перуанцы, говорят по-испански, как говорила с ними с детства их мать... Простите за долгописание. Ваш покорный слуга Николай Павлович Гуцаленко».
Родной брат Николая Павловича Гуцаленко, отец Сергий из венесуэльской Валенсии, рассказывал мне: «...Чтоб не забыть русский язык в своей высокогорной перуанской Арекипе, Николай закрывается у себя в кабинете, поет русские песни и декламирует стихи».
А у нас? А – дома?!
По случайности, по нелепости открываю дверь шумливой, беспардонной демократической газеты «Согласие». Снует знакомая «гвардия» прежних обкомовских изданий Тюмени и её сельскохозяйственных окрестностей. Во главе стола – самая солидная (я уж наслышан и начитан) местная «жертва сталинских репрессий», устроившаяся под огромным портретом внучка писателя Гайдара, мой прежний, бурных семидесятых лет, коллега-приятель Боря. Сосредоточен, углублен – с видом оператора настольной гильотины! Нюхом чую: пишет очередную похабель про колбасу. Сейчас все «свободные» (от кого и от чего?) журналисты, по почину редактора «Огонька» Коротича, пишут про ейную, с американской харей, колбасу. Её, заветную, у кого есть деньги (их нет у многих!), можно уже купить в большом количестве, разной закордонной копчёности-варёности, с добавками сои и рыхлой туалетной бумаги. Зато – без очередей.
Хотел было все ж окликнуть да поздороваться со старым приятелем – «Боря!». Но втискивается в проем двери бывший преподаватель марксизма-ленинизма Бурбулис: «Не мешай!»
Два младших литсотрудника «Согласия» достругивают и сколачивают гроб-домовину. «Да, для Советского Союза!» – ядовито обозревает меня колючим ястребиным оком Бурбулис. Я пытаюсь поймать его горловой кадык, напоминающий обглоданную собачью кость, хрястнуть им о дверной косяк, но ельцинский госсекретарь оказался бесплотен.