Охота к перемене мест
Шрифт:
Из камышей доносились выстрелы, в тихой заводи охотились на уток. И эти выстрелы неожиданно прозвучали как салют отважным речникам.
Охотникам, прямо скажем, не повезло. «Илимск» могучей сиреной распугал всех уток, их торопливые стайки прочертили сиреневое небо.
Баржу, которую пришвартовали к причалу Тонкого мыса, ждал сверхмощный кран. Машинисты быстро и умело выгрузили огненно-рыжие колеса, на которых чернели нелепые сухопутные трафареты.
Усть-илимское начальство гостеприимно встретило речников с Енисея. По такому праздничному случаю попросили рыбнадзор нарушить закон. Но рыбная ловля у рыбных инспекторов не удалась, и они отправились на поклон к Клотику, лихому бичу и браконьеру. Клотика нашли в выморочной избушке, среди диабазовых валунов, на самом берегу Ангары.
Говорили, Клотик отслужил срочную службу на Черноморском флоте, откуда и привез свое прозвище. Рыбнадзор знал, что у Клотика стоят запретные самоловы ниже плотины, там камни омывает клокочущая пена. Подъехать на лодке к самой плотине, лавируя меж камней, — на это решались лишь несколько отпетых смельчаков. У рыбнадзора с Клотиком существовало негласное соглашение о взаимной помощи и ненападении. Клотик уже не раз выручал, когда нужно было попотчевать редкостной рыбкой приезжего министра, или кронпринца, или представителей деловых кругов Японии.
Клотик с шумной, подогретой спиртом, словоохотливостью, понукая матроса, выделенного ему в помощь, приволок из своей лодки метрового осетра и почти такого же тайменя; их споро разделали на камбузе.
В тесной кают-компании вокруг тесного стола собрались на ужин.
Погодаев вооружился суковатой сосновой веткой-растопыркой, зажал ее между ладонями и начал крутить в ведре, очищая осетровую икру от пленок. Икру подсолили, она постояла с четверть часа — закуска. Ели икру столовыми ложками. Подоспела уха, за ней жареная осетрина.
За столом травили веселую баланду. Николай Иванович провозгласил тост за матроса Гену и пригласил его на следующий рейс через месяц-полтора. Пятое рабочее колесо уже плывет по морям-океанам, без пятого колеса гидростанции зарез: Николай Иванович провел ребром ладони по горлу.
Погодаев встал и, подогретый винными парами, несколько высокопарно заявил, что счастлив будет снова прилететь-приплыть на Енисей, снова наняться матросом и пройти следующий рейс под командой такого капитана-наставника, как Николай Иванович. Говорил он так громко, будто хотел докричаться отсюда до носа баржи.
Погодаев был под хмельком, что за ним раньше не наблюдалось и чему команда «Илимска» была свидетелем впервые. Окажись рядом с ним Нистратов, он сказал бы, что Погодаев «крепенько поддавши»...
Наступил вечер, Погодаеву пора уходить, но — куда?
Он знал, что управление Востсибстальмонтажа передислоцируется в Усть-Илимск, знал, что несемейные монтажники составили первый десант и временно поселились в спортивном зале школы.
А номер школы? Где ее искать? Город-то побольше Приангарска...
Придется подымать среди ночи то ли Мартироса, то ли Чернегу, то ли Нистратова, реквизировать полкойки, полподушки, чтобы было куда приклонить голову, а голова у него сегодня какая-то садовая-триумфальная, крутится-вертится, как шар голубой...
Рассчитывать, что койка в общежитии будет пустовать, потому что жилец в ночной смене, — не приходится. Верхолаз — не филин, ему в темноте делать нечего...
Если бы он знал, где живет Варежка, он не постеснялся бы поехать к ней в общежитие. Варежка — свой парень, к ней можно заявиться и среди ночи. Сама ляжет с подругой, кровать свою уступит бездомному товарищу, а сплетни к ней не пристают, как смола к дубу.
Но караван-то уйдет, обратно только на рассвете! И он может прикорнуть на своем топчане на барже. Это будет короткая, но зато самая спокойная ночь из всех четырнадцати ночей, прожитых со шкипером и ленинградским комсомольцем.
Ну а остаток ночи, после того как он проводит «Илимск» и «Ряпушку», распрощается с экипажем, в крайнем случае прокантуется в лесочке. Сосны спускаются по крутому склону к самой пристани.
Август позади, комары угомонились. Доспит свое, положив голову на свою тощую котомку и накрывшись бушлатом.
За время рейса Погодаев успел оморячиться. Купил на пристани у загулявшего бакенщика почти новый бушлат, достал в плавучей лавке Енисейского пароходства капитанку с крабом и тельняшку. Сойдя сегодня с «Ряпушки», он расхаживал по пристани Тонкого мыса вразвалочку, походкой бывалого боцмана...
Он долго лежал с открытыми глазами, глядя на сентябрьские звезды.
Затихли и город, и стройка, а в памяти продолжал жить сегодняшний погожий вечер, серо-сиреневое небо над Ангарой, запятнанное утками, которых всполошили то ли выстрелы охотников, то ли медная глотка теплохода.
Не тускнели подробности его пребывания на барже «Ряпушка».
В самой биографии рабочих колес, в их необычном путешествии с берегов Невы на берега Ангары есть что-то романтическое. В идеально отшлифованных, отполированных, нержавеющих лопастях этих колес Погодаеву виделся отблеск научно-технической революции. Дальновидное планирование совместных усилий. Так сказать, комплексный подвиг многих и многих людей, начиная с ленинградских турбостроителей и кончая енисейскими, ангарскими речниками, к которым Погодаев в эту полубессонную ночь причислял и себя...
И как огорчительно, когда задачи значительно меньшей технической сложности остаются нерешенными. Много вреда приносят ведомственная междоусобица, местничество.
Плохо, когда за деревьями не видят леса. Но если этого леса не видят сами лесники... Теперь уже на этот лес смотреть поздно, он остался на дне Братского и Усть-Илимского морей. А вот если бы все затопленные леса вовремя обозреть государственным взглядом...
Погодаев пытался обнять умом эти и другие известные ему производственные нескладицы, неувязки, недодумки, но чувствовал, что это ему не под силу...