Охота Полуночника
Шрифт:
Тут я услышал свое имя. Виолетта махала мне с крыльца.
— Джон, пожалуйста, вернись! Джон, не двигайся. Подожди меня там…
Она исчезла в доме. В одном из соседских домов женщина вытряхивала из окна персидский коврик.
Виолетта вернулась. В руках она держала старый, пожелтевший лист бумаги — один из моих рисунков Фанни; она растянулась на животе, лапами придерживала косточку, голову наклонила набок, чтобы как следует вгрызаться в нее.
Если бы я снова мог обнять Фанни… Какая странная штука сердце — надежда, что Виолетта не отвергнет меня, воспламенилась
— Ты ее помнишь? — спросил я.
Ее взгляд сделался безжизненным.
— Ах, Джон, надеюсь, она прожила долгую и счастливую жизнь.
Тогда я заговорил об ее исчезновении во время французской оккупации. Мой голос звучал невыразительно, потому что я старался задвинуть подальше все чувства и эмоции и говорил только о фактах и датах. Она закусила нижнюю губу и старалась удержать слезы. Я протянул ей мой рисунок, и глаза наши встретились.
Есть воспоминания, которые сами по себе любовь: прикосновение маминой руки; запах папиной трубки; усмешка Полуночника. И глаза Виолетты.
Я вдруг осознал, что она незнакомка, но одновременно — мой самый большой друг.
Я дважды прошептал ее имя, и оно показалось мне тайным заклинанием. Я хотел говорить о нашем покойном друге, но башня воспоминаний, которая возвышалась в моем сердце, казалась слишком высокой, чтобы даже пытаться взобраться на нее.
Она смотрела себе под ноги, и в ее обезумевшем взгляде я узнал девочку, которую заключили в комнату без окон и дверей.
Только теперь я был взрослым и без труда мог сокрушить стены, слишком прочные для того ребенка, которым я был когда-то. Я протянул к ней руку.
— Я никогда не уберу свою руку прочь, — прошептал я. — Я буду стоять тут вечность, если это потребуется, но дождусь, когда ты протянешь свою.
Не знаю, что заставило меня сказать следующие странные слова. Могу только догадываться, что причиной им было все то время, что я провел в обществе Бенджамина и Полуночника, и страх за бушмена, который страдал в рабстве.
— Виолетта, ты можешь думать, что солнце и луна остались навеки в тех годах, что мы провели вместе. — Я посмотрел на горизонт и указал на восток, в сторону Иерусалима. — Но и солнце, и луна вместе, в одно и то же время, находятся над Елеонской Горой. Это невозможно. И все же это так. А мы с тобой боимся ступить в воды Иордана и прикоснуться к их отражению. Но одного ты не знаешь — мы уже там. Хотя мы и стали старше, мы никогда не покидали друг друга. Чтобы убедиться в этом, тебе достаточно взять меня за руку — сделай это сейчас.
Она ничего не ответила. Глаза ее закрылись, словно для того, чтобы никогда больше не открываться.
— Может, ты думаешь, что я захочу повторить прошлое? Я не буду этого делать. У меня больше нет силы поступать так, как мне хочется. И ни я, ни Даниэль, что живет во мне, не отвернемся от тебя теперь. Если нам нужно расстаться, тебе достаточно войти в дом и закрыть за собой дверь. Но даже и тогда я буду в нее стучаться, если потребуется — всю ночь. Я теперь мужчина, и я много страдал, и я могу переждать даже женщину, у которой когда-то не было выбора.
Она схватила меня за руку и сжала ее так, словно боялась упасть. И взгляд, который она подняла на меня, был так полон любви и восторга, что я шепнул:
— Можем мы начать все сначала? Можем мы наверстать все то, что было так несправедливо отнято у нас обоих — и у Даниэля?
Ее глаза наполнились слезами. И мои. Я обнял ее, приподнял над землей и закружил.
— Джон, о, Господи, Джон…
— Я видел много смертей, — нежно сказал я. — Мы оба сломлены. Но ты нашла меня. А я нашел тебя.
Она сжала меня крепко-крепко, всхлипывая и так сильно дрожа, что я испугался.
— Я держу тебя, — шептал я, — и в моих объятиях ты, наконец, можешь отдохнуть.
Она склонила голову мне на плечо.
Мы дышали в унисон до тех пор, пока все преграды между нами не рухнули.
— Помнишь день, когда мы встретились? Помнишь Птичье Чудо?
— Ты был прекрасен, — прошептала она.
— Ты спасла мою шкуру. Если бы ты не плюнула в торговца птицами, он бы оторвал мне голову!
Мы захихикали. От волнения кружилась голова.
— Сейчас, у порога, я была чудовищно невежлива, — сказала Виолетта. — Прости меня.
Я перешел на португальский:
— Ты просто удивилась. Это ерунда. Все замечательно.
— Джон, я почти забыла португальский. Я буду делать ошибки. — Она наклонилась и взяла один из моих саквояжей. — Пошли в мой дом.
Нам пришлось пережить слишком многое, чтобы сейчас лгать друг другу.
— Слушай, я с удовольствием остановлюсь у тебя, но только если ты в самом деле этого хочешь. Виолетта, я уверен, что могу прекрасно устроиться в какой-нибудь старой гостинице неподалеку. Ради всего того, что нам пришлось пережить вместе, не надо устраивать вокруг меня официальных церемоний. Признаюсь, что я слишком ослаб после путешествия и после всех этих переживаний. Я едва перенес это.
— Ах, Джон, ты же знаешь — в этом городе для тебя не может быть другого места!
У меня никогда не было особой веры в загробную жизнь, но сейчас я посмотрел в небеса и шепнул отцу, который когда-то выгнал ее дядюшку из Порту.
— Нью-Йорк стал ее городом. Твои усилия были не напрасны.
Виолетта рассказала, как она переживала, когда узнала, что мой отец покинул нас. Мы шли к дверям, и я говорил о нем. Я попытался внятно поведать об обстоятельствах его смерти, но позорно провалился.
— Джон, — воскликнула она, сжав мою руку, — ты стал именно тем, о ком я едва смела мечтать. И даже более того. Твоя дорогая мать, должно быть, гордится тобой. А твои дочери… Скажи, вы с ними — большие друзья?
— Я думаю, они любят меня, несмотря на все мои странности. Но их мать, Франциска, год назад умерла. Для них это было очень тяжело. А теперь и я уехал…
— Я бы так хотела познакомиться с ней! Она очень тебя любила?
— Думаю, что да. Мы с ней очень долго были хорошими друзьями.