Ои?роэн

Кочешкова Елена А.

– Глаза, вот, разве что, в этого, – признала я. – Такие же большие да синие. Девкам на погибель.

Вей рассмеялась.

– Далеко ему еще до девок-то...

– Далеко. Небось седая стану, покуда вырастет.

– Все мы становимся, милая. Колдунов рождаем или нет, а без седых волос до их жен и мужей нам никак не добраться. Знала бы ты, что вытворяли мои сыновья... Только Яра была умница, никогда никуда не лезла, ни одной глупости не сделала в детстве... – Вей тяжело вздохнула. – Да только уж лучше бы она в младенчестве свое отчудила...

Густая тяжелая тишина повисла между нами. Я никогда не спрашивала, что случилось с единственной дочерью шамана,

но в этот момент почему-то показалось единственно правильным задать этот вопрос.

– Что с ней стало?

– Ох, милая... – глаза Вей быстро наполнились слезами. Она гладила Рада по голове, но взгляд ее был где-то очень далеко. – Яра так и не смогла полюбить степь. Она родилась во дворце... росла вместе с принцами, с малых лет знала такую красивую жизнь, какая мало кому достается. Наша девочка всегда хотела вернуться в Закатный Край, вернуться к той жизни. И вернулась, когда ей было всего двенадцать. Кайза сам отвез ее в Солнечный Чертог. Вот только не задержалась она там надолго. И пары лет не прошло, полюбила без памяти какого-то заезжего мальчика-музыканта и сбежала с ним, никому ничего не сказав. Она, как и ты, смелая была, упрямая... Хотела всем доказать, что уже взрослая и сама за себя решать может. Счастливой жизни хотела... Да только не надолго им боги послали счастья, – Вей промокнула глаза краем рукава. В этот миг она вдруг показалась мне много старше обычного. Все маленькие морщинки на ее лице проступили ярко, как трещины на разбитом кувшине. – Умерла она родами. В какой-то деревушке в паре дней от Золотой. Немного не успели доехать, вернуться... Мальчишка тот с горя чуть не утопился, но сначала решил отвезти ребенка во дворец. Знал, что там ее любили и ждали, мою девочку. Не знаю, что потом с ним было. А Яра... Она так и осталась в Чертоге, в усыпальнице при дворцовом храме.

– Как же... – пробормотала я растерянно. – Как же Шиа осталась в живых, коли мать ее родами померла? Разве так бывает?

– Всяко бывает, милая. Родить-то Яра успела, а вот потом... Повитуха сказала, она и дня не прожила – истаяла.

В горле у меня стоял ком. Я все еще слишком хорошо помнила, как сама чуть не померла, пытаясь разрешиться от бремени.

– Значит, Шиа даже не видела ее... Не запомнила, – почему-то думать об этом было особенно больно.

– Да. Вся ее жизнь – здесь в степи, с нами. Иной она не знает. Может, и к лучшему...

2

Я никогда не знала своего отца, но с трудом могла представить, каково это – не помнить лица матери. Не ведать какой она была, как звучал ее смех, как обнимали теплые руки... Без этих воспоминаний чего бы стоила моя жизнь? Кем бы я была тогда? Что может быть горше – не знать своего начала?..

Мать моя не была идеальной. Порой она злилась без повода, могла наподдать мне так, что потом не сядешь, могла выбранить самыми скверными словами. Но я быстро научилась не оставаться в долгу, так что мы друг друга стоили. К тому же она всегда остывала быстро. Мы обе не умели подолгу сердиться. И хоть часто цапались меж собой, никто чужой обидеть меня не смел. Никогда.

Однажды в какой-то феррестрийской деревне глупый мальчишка лет пяти бросил в меня камнем и попал в голову. Я пришла к матери в слезах, самой тогда было года три, не больше. Хорошо запомнила ее лицо, когда она взяла хворостину и зашагала в ту сторону, где играл этот маленький засранец. Думала, убьет... Она несколько раз крепко успела приложить его по заднему месту, прежде чем на рев мальчишки прибежала его мать. Что было дальше, моя память не сохранила, зато я накрепко усвоила – меня обижать нельзя. Ведь есть мама, которая за такое и убить может. В том, что это действительно так я позже убеждалась неоднократно. Мать могла постоять за меня не только перед глупым сопляком, она и толпы мужиков не боялась. В детстве мне казалось, что она вообще ничего не боится – ни богов, ни демонов, ни, уж подавно, людей. Только когда сама стала взрослой, поняла, сколь далеки от правды были эти наивные мысли. Мама была обычной... ну, почти. Она была из тех, кого в степи называют «сердце волчицы». Когда дело касалось ее «стаи», она теряла страх и теряла разум.

Мать вообще ничего не делала наполовину – если гневалась, то до разбитых тарелок, если радовалась, то, казалось, даже воздух вокруг нее начинал светиться солнечным светом.

Если любила, то без оглядки.

Чем шире становилась река времени, разделяющая нас, тем больше я понимала, как сильно на нее похожа. Все, что я знала о своей женской сути, было от нее...

...Той ночью я проснулась от боли. Лежала и не могла понять, что за дрянь сожрала накануне, вроде бы ничего такого – черствый хлеб, кусок сыра да пару яблок. Не с чего ощущать себя так, словно в животе угнездился клубок ядовитых змей, грызущих плоть изнутри.

Но боль была сильная настолько, что к горлу подкатывала тошнота.

Я скатилась с нашей широкой лежанки на дощатый пол фургона и едва успела добежать до двери и до ближайших кустов, чтоб не замарать штанов. Сделав там что надо, уже собираясь натянуть их обратно, но вдруг почувствовала, как на руку упали тяжелые горячие капли.

Я разбудила мать, держа штаны одной рукой, а другую зажав между ног.

– Ма... У меня кровь.

Она проснулась сразу, села рывком, откинув одеяло. Посмотрела на меня, дрожащую, похожую на загнанного зверька.

– Ну ты чего? – рассмеялась хрипло. – Испугалась что ли, дурочка? Я ведь говорила, что так будет. Иди сюда... Иди ко мне, букашка. Все хорошо. Сейчас дам тебе тряпку и все дела.

Я кивнула. Всхлипнула тихо.

– Болит...

Мать вздохнула.

– Что ж поделать... Привыкнешь. Все привыкают.

Она дала мне тряпку, налила немного крепкого вина, а потом легла рядом и обняла.

– Вот ты и взрослая стала. Как время-то летит... – мама погладила меня по плечу, поцеловала в лоб. – Спи, любимая. Теперь ты женщина.

Я и правда привыкла, хоть и не сразу. Не к боли – к ней привыкнуть нельзя. Я привыкла к тому, что теперь эта боль всегда будет приходить ко мне, где бы я ни была.

Прошло три года, прежде, чем боль оставила меня.

К тому моменту мать давно лежала в степи, под безымянным камнем, а сама я в полной мере познала все радости и горести, какие способно подарить женщине ее тело. Боль ушла после того, как кровь не приходила почти три месяца, а потом хлынула вместе с частями того, что могло быть моим первым ребенком.

Я не грустила о нем. И с той поры никогда не забывала про затворную траву.

Зато больше не приходилось напиваться, чтобы усыпить змей в животе.

3

Детей я никогда не хотела. Зачем они той, у кого нет ничего, кроме ветра в волосах?

Не хотела, пока Лиана не встретила. Смотрела в эти синие глаза, и казалось – вот оно. То, ради чего все. Казалось, нашла единственный смысл. И хотелось умножить это счастье, продлить его в вечность.

С ним впервые поняла, что движет женщиной, когда она по собственной воле открывает врата для новой жизни.