Ои?роэн
Шрифт:
– Я солгал тебе, Шуна.
– Солгал? – я привстала на локтях, изумленно глядя на него. – Ты ведь не можешь!
– Выходит, мо’огу... – он замялся. Вздохнул и медленно сел. – Я сказал, что никогда те’ебя не оставлю. Много ра’аз это говорил. Но... я до’олжен. Должен уехать.
– Что?! – я тоже рывком села, уставилась на него с изумлением.
Весь мой мир хрустнул тонким льдом под тяжелыми стальными копытами, посыпался острым колючим крошевом.
– Прости... – Вереск взял меня за руки. – Не могу иначе. Нет выбора.
Я смотрела на свои худые
– Я молчал, не говорил тебе... но ничего не кончилось. Т асторона, Изнанка... она все еще властна надо мной. Кайза говорит, нет другого пути. Шаман берет свою си’илу от земли, где родился. Я должен отправиться туда, где был мой дом. Шуна... – Вереск вдруг обнял меня, порывисто, крепко. Обжег дыханием лицо и шею. – Шуна, дождись меня! По’ожалуйста! Я вернусь. Вернусь к тебе, любимая...
От его голоса, от близости его сухих горячих губ все внутри меня вспыхнуло, раскрылось ему навстречу. Запах горелой полыни насквозь пронзил сознание тонкой каленой стрелой, острием шаманского кинжала. И руки мои – предательские руки!.. – ощупью отыскали на затылке ту косицу, что была иной, чем другие. Сплетенная из чистого золота, из солнечного света, из чистой колдовской силы. Я сжала ее изо всех сил, а другой рукой стиснула рубаху у него на груди.
Наши глаза снова встретились.
– Не зови меня любимой, ойроэн. И верной тебе быть не проси. Я – ветер в поле, я – ручей с горы. Я свободная и делаю, что хочу.
Мой поцелуй был жарче, чем огонь в очаге, дольше, чем любой вдох или выдох. Потом я оттолкнула его и спрыгнула с крыши фургона в траву. Не к дому пошла, а убежала далеко в степь, где нет никого, кроме спящих жуков да стрекоз. Упала лицом в землю и выла там раненной волчицей, пока не кончились силы.
Он уехал три дня спустя.
Сирота
0
Хорошо, что тебе не приходилось бывать в степи зимой, Любимая. Зима в степи – трудное время. А хуже всего дни, когда приходит нарук. Тогда всякая живая тварь пытается спрятаться подальше да поглубже, ищет тепла и защиты. Овцы сбиваются в кучи, подобные большим облакам, люди не выходят из тэнов, жарко топят очаги. Этот ветер дует дико, порывами, сбивая с ног и вышибая слезу из глаз, приносит с собой мелкое крошево снега да глухую звериную тоску.
В ту зиму, когда уехал Вереск, нарук приходил трижды. Трижды по три ночи я лежала в своей постели, слушая, как завывает самый холодный, самый злой ветер Диких Земель. Прижимала к себе сына, укрывала своим теплом, а сама думала про другого мальчика, про колдуна с белыми волосами, который обещал вернуться, да все не возвращался.
Я не винила его, не держала на сердце обиды. Знала, этот все бы сделал ради того, чтоб пораньше шагнуть на мой порог. Знала, не по доброй воле ушел... и не ради другой. Знала, худо ему там, вдали от меня.
Все про него знала. Много больше, чем хотелось бы.
Тогда не понимала еще, почему.
Ох, Любимая, как не хватало мне тебя в те дни! Твоей мудрости, твоего опыта. Я просыпалась утрами прежде сына и лежала, глядя в серую стену, но видела не завитки войлока, не вытертые узоры, а его... хромого путника с железками на ногах, косами шамана и глазами белого ирвиса. Поначалу думала – схожу с ума. Думала – приворожил он меня, заколдовал. Срезала с волос оберег, да ничего не изменилось: ложилась спать в степи, а глаза открывала рядом с ним, где бы он ни был. Не всякую ночь такое бывало, но слишком часто, чтоб сделать вид, будто показалось.
Тогда и начала догадываться, но гнала от себя эти мысли, не верила. Ты бы точно поведала мне в чем дело, но ведь тебя не было рядом, а больше я никому не могла рассказать о том, что творилось в моей душе.
Какой же одинокой ощущала я себя тогда... одинокой и глупой. Ужасно глупой. Не понимала, что со мной происходит, считала все это придурью, помрачением ума.
Откуда же мне было знать?..
1
– Плюнь! Ну-ка плюнь быстро! – я в ужасе метнулась к сыну, не видя перед собой ничего, кроме его маленьких пальчиков, сжимающих ярко-красный тлеющий уголь и слюнявого рта, в котором этот уголь исчез. – Господи!
Как он успел? Я же только на миг отвернулась!
Подбегая к нему, я думала увидеть кровавую рану на месте языка, думала, он взвоет прежде, чем я успею прикоснуться к нему... Но сын смотрел на меня ясными глазками и улыбался.
– Рад! Да что же это! – я разжала его зубы и залезла в рот.
Уголек лежал себе там спокойно – черный на черном от пепла языке. Я вынула его, остывший, похожий на простой камешек, и бросила к очагу. А потом отвесила сыну крепкого шлепка.
– Нельзя! Нельзя трогать огонь! Нельзя подходить к очагу!
Рад разревелся от обиды. И я следом за ним – от пережитого кошмара.
Думала, конец моему ребенку.
Всхлипывая, я подхватила его на руки и сунула на лежанку.
– Здесь сиди!
Спустя пару минут на мой крик и этот рев прибежала Вей.
– Дочка, что случилось?!
Сердито утирая мокрые ресницы, хлюпая носом и размазывая угольную грязь по лицу, я ей все рассказала.
– Ох!.. – только и сказала жена шамана. К тому моменту она уже держала Рада на руках и целовала в заплаканные глазки. – Шуна... похоже этот мальчик не боится огня.
– Как и его папаша, – я шмыгнула носом в последний раз и плюнула на пол. – Я-то так надеялась, что обойдется без этих пламенных фокусов! Лучше б он лицом на него походил!..
Вей вздохнула, сунула Раду в руки свой браслет. Это всегда его быстро утешало, вот и на сей раз он быстро затих, принялся стучать браслетом по вышитой подушке.
– А не похож? – спросила она осторожно.
– Ни капельки.
– Я-то думала он больше в отца пошел... От тебя-то совсем немного взял.
Это точно. От меня Раду достались только темные волосы, которые так и норовили завиться колечками, да мелкий рост.