Океан в изгибах ракушки или Синяя рыба
Шрифт:
И заверну я на тропу заросшую –
Там, где темно и птицы не поют.
Иду, гляжу – тупик. Скамейка сложена.
Присяду – тяжело стоять. Останусь тут.
Солана замолкла. Все вокруг смеялись, а она стояла и ревела. Её душу вывернули наизнанку и использовали в качестве половой тряпки. Достали из глубин памяти самое сокровенное и выставили на всеобщий показ, чтобы поднять на смех. Её заставили раскрыть своё сердце, а потом ударили в него со всей силы.
Синяя Рыба обнял её и повёл прочь из зала. Как в тумане, она следовала за ним. В ней ещё бушевала обида и злость на себя саму и свою слабость, доверчивость. Она прокручивала пережитые сцены у себя в голове снова и снова и пыталась себе доказать, что все эти пошлости и оскорбления ничего не значат для неё, что на них не стоит обращать внимания. Ей хотелось уверить себя, что все эти уродцы не играют в её жизни никакой роли, но вопреки здравому смыслу, её чувства воспринимали ту компанию,
Очнувшись от раздумий, она нашла себя блуждающей со своим палачом среди множества комнат и коридоров, сплетающихся запутанным лабиринтом в теле принявшего её глубоководного дворца. Все эти повороты, двери, интерьеры были настолько однообразны, что рождалось чувство, будто она – маленькая рыбёшка, которая бьётся о стеклянные стенки аквариума, желая либо выбраться из него наружу, на свободу, которую ещё помнит измученное сознание, либо, наоборот – слиться с ним, стать его частью – пусть столь же гадкой, уродливой и низкой, но никак не его пленницей.
После долгих блужданий Хессер проводил её в комнату, напоминающую по своей форме ракушку или раскрытый женский веер. Интерьер был уставлен картинами, вазами, небольшими скульптурами. В полукруглых нишах помещения, которыми заканчивался каждый сегмент веера, красовались ковры и гобелены. Их искусная работа превосходила шедевры всех мастеров, которых Солана видела на земле. Но у всех этих предметов искусства была одна общая черта: они не были закончены, как будто творца в пик его вдохновения схватили за руку и вышвырнули за дверь. Судя по тому, насколько разными были их произведения – творцов было много. В центре комнаты располагалось кресло, окружённое множеством нитей. Но нити эти не лежали на полу и не свисали тяжёлыми стрелами – они волнистыми узорами, словно корни деревьев, зависшие в воздухе, расползались по комнате, собираясь в пучок вокруг кресла, как вокруг ствола многолетнего дуба. Красные, жёлтые, белые, зелёные, синие – все эти цвета колыхались при малейшем волнении наполнявшей весь этот город воды. Без слов, девушка села в единственное кресло, и её муж назвал тему, которую она должна была отразить на будущем гобелене. За всё время заточения тем и сюжетов было много. Зачастую, это были темы кораблекрушений, потопов или наводнений.
Солане стало страшно: она так устала от трагического конца человеческой жизни ещё в галерее криков, что казалось ещё одного душераздирающего ора, молящего о пощаде, она не выдержит. Но криков не было. Были слёзы. Когда она прикасалась к нитям и начинала вышивать ими сцену трагедии, то чувствовала слёзы тех людей, которые навсегда потеряли своих близких. Их горе передавалось ей через извилистый узор шёлка, что она перебирала в своих пальцах. Могло показаться, что сами нити представляли собой череду несчастных людей, убитых потерей кого-то дорого или близкого. Они хватались друг за друга и склеивались между собой мёртвыми слезами единого горя по навсегда ушедшей из их жизни улыбке. И подобно тому, какой богатый выбор цветов окружал её своими изящными завитками, столь же разными были люди, горевавшие по любимым. Это были и чёрные пираты, заливающие потерю соратника или друга ромом; и завешанные золотом короли, выписывающие письма соболезнования родственникам; и желтолицые аристократы, пытающиеся не показывать в силу положения своих чувств и лишь сбитым тяжёлым дыханием выдающие свою горечь. Не обошлись внимания и священники в небесно-белых одеяниях, отпевающие покойников молитвой и искренне верующие, что их ждёт лучший мир. Самыми горькими, самыми тяжёлыми и самыми болезненными были красные нити, ибо, взяв их, на Солану опускалось отчаяние материнского несчастья. Не приведи господь какой-либо женщине пережить своего ребёнка! Но самыми противоречивыми чувствами наполнялась её душа, когда она брала толстую прядь серых ниток, потому как, дотронувшись до них, она не чувствовала ничего. Это было сострадание тех, кому всё равно. Да, это было облегчение, когда она делала очередной стежок по полотну, и ей не передавалась злоба людей на несправедливый рок или их отчаяние, от которого ум превращается в заплесневевшую кашу. Но каким же пленница наполнялась презрением, вышивая нитками, потерявшими свой цвет, будто в её руках только что побывала мёртвая птица.
Солана выходила из этой комнаты только тогда, когда полотна становились монохромными, серыми, бесцветными. Позже два из созданных ею полотен она видела висящими в главном зале. Другие так же нашли своё место на стенах морского дворца.
По окончанию её вышивки комната в виде ракушки открывалась так, что потолок над ней превращался в купол планетария. Мраморная плитка с шумом отрывалась от пола, образуя лестницу, ведущую в неизвестность. Уже привыкшая к тому, что не стоит противиться открывающимся перед ней дорогам, Солана послушно начала подниматься. Из всего времени, что она провела в подводном царстве, эти минуты были самыми приятными. Наворачивая круги по винтовой лестнице, она видела, как мрак бездны, окружавший её, пробивался маленькими огоньками света. Это были сотни рыб с яркими фонариками, которые блуждали, как и она, в поисках надежды и спасения из заточения холодной и безжалостной тюрьмы. Но как же там было красиво: она была будто бы высоко в небе, где звёзды исполняют для неё свой ночной танец. И это происходило везде: над её волосами, под её ногами – везде! Созвездия, которые менялись вокруг с каждым шагом, начинали петь ей песню и играть какую-то музыку не из её мира, которую она никогда прежде не слышала. Но музыка эта, как тёплое одеяло в заснеженную зиму, согревала, будто мудрый в своём треске огонь из камина. И уже казалось, что весь мир вокруг – это лишь её воображение, а лестница, по которой она ступала, лишь приснилась ей – и это единственная причина, почему она существует. И среди этого магического ничто – она. Кроме неё нет ничего – только пустота. И всё, что может заполнить это ничто – это её мысли, её чувства. Но что осталось в ней после того, как из неё выжали всё прекрасное и всё страшное, что наполняло её сердце? Лишь слабые искры мечтаний блуждали в одиноком пространстве, не находя для себя точки опоры.
Усталая и обессиленная, она поднялась по придуманной лестнице среди призраков своих желаний и, выйдя на круглую площадку, в самой высшей точке её путешествия встретилась с ним…
Её муж, оперившись на длинную белую трость, наблюдал, как двигаются звёзды вокруг. Мраморный диск, на котором они стояли, начал постепенно сужаться. Они стали совсем близко. Синяя Рыба положил руку на бедро своей невесты, и девушку пронзила дикая боль. Солана опустила глаза и увидела, как тонут в её теле пальцы супруга, будто она была сделана из плавленого сыра. Огни вокруг закружились с ещё большей скоростью, постепенно превращаясь в светящиеся круги. Кисть О’Уир Хессера вновь потянулась к Солане. Когда он взял её за руку, пульсирующая боль снова охватила тело, будто через её ладонь пропустили струю кислоты. Они завертелись в вальсе, и везде, где касался её супруг, они начинали сливаться, и пленница бездны получала очередную дозу страдания. Но в этой дозе мистическим образом угадывались нотки мазохистского удовольствия. Это было похоже на конец вечности, как будто космос вокруг переживал последние минуты своей жизни. Морские светлячки, закончив очередной виток вокруг них, безжизненно падали во тьму, тускло мерцая, как будто они своими блеклыми вспышками света делали последние глотки воздуха. Звездопад почти погасших огней тонкими капельками серебряного дождя опускался в глубины бесшумной бездны, унося за собой последние отзвуки чарующей мелодии и образовывая под ними эфир несбывшихся надежд. Если бы не Хессер, слившийся со своей невестой, та бы, не раздумывая, кинулась вниз – к остаткам уходящего света. Но их танец продолжался. И вот, когда последний светлячок затих в безмолвной буре, Синяя Рыба наклонился и впился в Солану губами. Все три рта целовали её.
Боли тогда не было. Но туман, медленно рассеивающийся под ногами, теперь заполнял все её мысли и чувства. Она сливалась с морским палачом, растворяясь в его объятьях, в его грозном величье, как молоко растворяется в чашке чёрного кофе. Ещё через мгновение в ней сочетались безмятежность эфира и суета прошедшего мимо дня со всеми его сумасшествиями. Девушка уже не знала, кто она: человек или рыба, одно существо, два или несчётное множество. Её белое платье превратилось в липкую паутину, и страх вокруг, подобно пауку, начал опутывать её. Безумие заволакивало её, разум отключался и… она заснула.
Солана остановила свой рассказ, и в комнате на несколько мгновений поселилась тревожная тишина. Никто не осмеливался её нарушить. Лишь едва не догоревшая свеча играла неустанным пламенем. Могло показаться, что она – единственное живое существо среди угрюмых и бездушных каменных статуй, погружённых в нерушимую грусть.
– Я проснулась. Вокруг – мрак, холодный океан, подо мной – бездна, а внутри меня – вода. И я вновь задыхаюсь. Я вновь падаю. Всё повторялось заново – с самого начала. Менялись только детали: на аллее некоторые пустые постаменты уже были заняты новыми творениями, подобными тем, кого я видела, жадно пожирая призрачное яблоко; менялся близкий мне человек около врат; менялись сцены кораблекрушений; менялись чудовища, выныривавшие изо льда; менялся витраж, спектакли, поручения на празднике, задания в комнате-ракушке. Но в целом, дни повторялись бесконечной чередой монотонности, наполненной болью и унижением, пока я ни родила Юну. В день её восемнадцатилетия Он обещал прийти за ней. А я должна буду воспитать её достойной палача подводных глубин, как воспитывали меня, а до меня – мою мать. И ни дай бог я не справлюсь с тем бременем, что обрушилось на мои плечи – эти года мучений покажутся сказкой по сравнению с тем, что будет ждать меня и мою дочь. Напоследок Хессер сказал, что если на всей земле отыщется хоть один человек чистый душой – проклятье будет снято, и моя дочь будет свободна. Я не знаю, зачем ему этот человек, но у любого чудовища чудовищные цены. Не хотела бы я, чтобы ценой моей свобода было чьё-то жертвоприношение.
Глава 3. Начало пути.
Дождь за окном бревенчатого дома давно стих, а небо начинало окрашиваться в светлые тона, будто земля открывала свои тяжёлые веки, и через ресницы лучей рассветного солнца пробивался утренний свет. Планета просыпалась, а в маленькой хижине на холме дрёма, так и не впущенная на порог, с обидой отправлялась в другие далёкие края петь колыбельную тем, чьи слёзы не спугнут тёплую усладу беспамятства.
Комната, где сидели Пар, Юна и Солана, была всюду покрыта капельками парафина, а в воздухе стоял запах горелого фитиля. Только сейчас женщина заметила, что мир пробуждается, и смертельная усталость завладела ею. Тем сильнее была эта усталость, чем явственней Солана понимала, как много дел ей предстоит сегодня переделать. Переборов себя и желание отправиться в кровать, она попросила у молодой пары прощенья и пошла из дома во двор прогонять сонливость рассветным влажным воздухом, который после вчерашнего вечера казался ещё более прохладным, нежели всегда.