Океан. Выпуск пятый
Шрифт:
— Так я и докладываю: иду я к посту — проверить, что к чему. Подхожу, а мне матрос и толкует, понимаете?
— Понимаю, черт возьми, не тяни! Что толкует-то?
— Он, значит, и рассказывает: протока тут есть, у основания косы, она ее, протока, и отделяет от материка. На карте-то ее нет, а на самом деле имеется.
— Как на карте нет?
— А так, — почти крикнул боцман, — вот карта — смотрите, где протока? Я пошел аккурат по ее берегу и вышел в залив. Протока длиной метров двадцать, шириной четыре-пять, ну а глубиной, сами видите, — мне по шею. Такие пироги.
— Здорово. Значит, мы могли войти в залив через
— Могли-то могли, да не очень!
— Почему же?
— А там корабль стоит чей-то на якоре. В заливе, метров сто от берега.
— Точно? Не ошибся ты? Видимость-то плохая.
— Разглядел. Хоть и темновато, но силуэт хорошо заметно. По-моему, тралец фашистский.
— Ах, вот как! Ясно. Зови сюда всех командиров, живо.
Цепочка людей, пригибаясь, двигалась вдоль неширокой протоки, густо окаймленной разросшимся кустарником, травой и высоким, почти в рост человека, камышом, что делало ее совсем незаметной ни с моря, ни со стороны залива. Впереди, показывая дорогу, шел боцман, за ним Нахимов, потом командиры катеров: младший лейтенант Дубягин, мичманы Большаков и Шпилевой. Неожиданно боцман поднял руку:
— Теперь через кусты по-пластунски. Заметят, не ровен час, всем хана.
Моряки плюхнулись на землю и, раздвигая стебли осоки, царапая руки, поползли вперед.
— Дальше нельзя. Вон он, родимый, смотрите.
В вытянутом к морю заливчике, опоясанном высоким хребтом косы Песчаной, отражаясь в спокойной и чистой воде, стоял военный корабль. Да, это был немецкий тральщик. Сквозь утреннюю легкую мглу проступал его голубоватый корпус.
— Экая бандура, — протянул боцман. — И как он не услышал, когда мы подходили? Был бы концерт…
— Коса и лес звук отсекли. — Нахимов повернулся к командирам: — Что предпримем, ребята?
— Мне кажется, надо, пока не поздно, уходить, — предложил Большаков. — Логически рассуждая, у нас что: полсотни моряков, четыре «сорокопятки» да восемь пулеметов. А у них? Команда человек сто, трехдюймовки да автоматы зенитные, а о пулеметах и говорить нечего. Треснет — мама родная не узнает…
— Логика, конечно, на твоей стороне, — перебил Дубягин. — Давай подумаем спокойно. Может, обстреляем его, ведь шуметь-то все равно надо, а тут, смотришь, один-другой десяток фрицев отправим на тот свет. А там и смываться можно.
На какую-то долю секунды перед глазами лейтенанта промелькнули уходящие в ночь разведчики, их спокойные, строгие и решительные лица.
— Не годится нам от немцев бежать, — вслух подумал он. — Нечестно это как-то, некрасиво.
— А что ты предлагаешь, командир? — Шпилевой приподнялся на локтях. — Может, доложим в базу? Как прикажут, так тому и быть?
— Рацией пользоваться нельзя. Да и у самих головы есть. Сделаем вот что: атаковать его будем, гада, полусонного. На абордаж, и точка, как наши предки в старину. — Глаза лейтенанта загорелись.
— Да ты только прикинь, сейчас же двадцатый век, — начал Большаков, — ведь он же…
— По-моему, Нахимов дело говорит, — медленно произнес Дубягин. — Атаковать, и точка. Катера через протоку свободно пройдут.
— Именно, — подхватил лейтенант. — Слушать всем приказ: «мошки» протолкнем шестами через протоку. Затем даем полный и подходим два слева, два справа, поближе к бортам. Хлещем из всего оружия по орудийной прислуге.
— И еще, — оживился Шпилевой, — всех морячков, кроме мотористов, с автоматами на палубу и тоже пусть бьют и очередями и гранатами.
— Гранатами не надо, не увлекайся, — остановил мичмана Дубягин, — у них, очевидно, снаряды к орудиям поданы, они тоже не дети и не дураки — по готовности стоят. Грохнет так, что обломки до базы полетят.
— В общем, решено… Боцман, поставь здесь наблюдателей, обо всем тотчас докладывать. Замаскироваться, чтобы ни-ни. Пойдем, ребята. Задачу довести до каждого матроса, ибо от каждого зависит многое. Будем сейчас же готовиться, соблюдать строжайшую тишину и порядок, и главное: никаких заминок, действовать смело и решительно. На нашей стороне внезапность.
Командиры, отмахиваясь от полчищ набросившихся на них комаров, поползли назад…
Час спустя от наблюдателей пришло донесение: немцы ни о чем не догадываются. На корабле сыграли подъем, матросы бродят по палубе, курят и собираются завтракать.
Нахимов приказал срубить мачты и вводить катера в протоку. Матросы вошли в воду, облепили «мошки» по бортам и стали осторожно толкать их в неширокий рукав. Вот уже «единица» уперлась носом в разлапистые ветки кустов, закрывающих выход в залив. В просветы между листвой и ветвями хорошо был виден стоящий на якоре тральщик. Катера вытянулись в линию. У пушек, пулеметов и прямо на палубе с автоматами в руках застыли матросы.
Лейтенант последний раз оглядел свой маленький, готовый к отчаянно дерзкому броску отряд. Руки дрожали от возбуждения, часто колотилось сердце. Его переполняло торжество, гордость за то, что они собираются совершить. Пора. Он махнул фуражкой — и в ту же секунду взревели моторы, один за другим юркие суда ринулись вперед…
Вилли Кюн, окончательно успокоившись и смирившись с вынужденной стоянкой, прекрасно отдохнул после долгих бессонных ночей. Он позволил себе даже такую роскошь, как принять перед сном душ, и, выпив рюмку коньяка, лег в постель раздетым. Никогда еще за всю войну он не чувствовал себя таким бодрым и свежим. Капитан-лейтенант, наслаждаясь покоем, лежал на койке, закинув руки за голову, и размышлял о предстоящем отпуске, скорой встрече с семьей.
Неожиданно снаружи раздался какой-то совершенно непонятный шум, потом из переговорной трубы донесся испуганный голос вахтенного офицера:
— Господин командир, катера русских идут в залив! Они атакуют нас! Они…
Кюна словно неведомая сила выбросила из кровати. Путаясь в простынях, он подскочил к переговорной трубе и закричал:
— Вы в своем уме? Что за чушь? Откуда здесь быть русским?
Мостик не отвечал. А кругом уже все грохотало, раздавались пулеметные очереди и резкие, сухие хлопки пушек. По надстройкам хлестали пули. На голову капитан-лейтенанта посыпались осколки разлетевшегося кусочками битого льда плафона. Кюн присел и, не отдавая себе отчета в том, что происходит, стал лихорадочно натягивать брюки. За стенами каюты, казалось, разверзся ад: все гудело, слышался топот ног, истошные вскрики и проклятия. Еще несколько очередей стеганули по иллюминаторам. С треском полетел со стены на пол срезанный пулями портрет Гитлера. Рывком распахнулась дверь.