Океания(Очерк и стихи)
Шрифт:
Но красота Маори, — подобно дикой красоте островов Фиджи, с их взметенными утесами, — подобно страшной, хотя чарующей, красоте Новой Гвинеи, где до сих пор еще, время от времени, человек приносит в жертву человека среди непознанных лесов и неисследованных гор, — эта красота есть красота суровая. Если подняться несколько выше, углубляясь в Тихий Океан, — немного вправо от Новой Зеландии, — вступаешь в иной, более светлый мир, всегда залитый Солнцем, во весь круглый год — горячий, голубой, изумрудный, золотистый мир лагунных морей и коралловых островов. Там вечная весна, и вечная нега. Тело не требует одежды, но скорее тяготится даже легким прикрытием. Природа не требует труда, бесконечной работы, как наша, а лишь такого применения человеческих сил, без какого человек не мог бы чувствовать себя в гармонии с вечно веселящейся, но и вечно творящей Природой. Хлебные деревья, бананы, кокосовые пальмы, это суть житницы, близ которых можно жить, любуясь жизнью, почти по-Евангельски не сеять и не жать. Срывать колосья чужих полей, не заботясь о завтрашнем дне. И неверный это образ — колос, если говорить об Островах Счастливых. Колос есть символ великого
Из холодных морей Предполярных Областей подняться к Островам Счастливым, — в этом столько же внушающего чарования, сколько в переходе от снега и льда к нежной истоме весны. Корабль плывет по лазурной воде, в теплом ласкающем воздухе, и все ждут напряженно, что увидят что-то. Неизвестно что, но что- то особенное. Так ждешь сновиденья наяву. Так ждешь признанья в любви, которое уже есть, где-то тут, в воздухе, медлит сказаться в словах, но уже выявилось во внимательном обнимающем взгляде. Душа услажденно радуется теплому Морю, синей Моане. Но если ты раньше видел горы и моря, леса и водопады, пустыни и равнины, пирамиды и храмы, — если ты видел все, что есть красивого на Земле, — ты вздрогнешь от взгляда любимых глаз, и забудешь обо всем, — и ты, вздрогнув, застынешь в блаженном восхищении, когда ты увидишь в первый раз воздушное виденье атоллов, тонкую резьбу коралловых островов, обрамленных пальмами и возносящихся над нежно-изумрудной, зеленоватой, как луч Луны, воздушно-изумрудной, как сновиденье, непередаваемой в словах, водою лагунных морей. Моря в Море, озера в Океане, нежно-зеленый цвет в густо-голубом, продолговатая и круглая эмаль, утренний луг водного царства, голубой сон приснившийся кораллам, — потому что, хоть зеленый он, все же он и голубой, — этот цвет не может быть рассказан, и, как самая сладкая музыка есть музыка, услышанная нами во сне, так нет в мире ни одного цвета, который сравнился бы по нежности окраски с неземным изумрудом лагунных морей.
Кто создал эти чертоги красоты?
Отроги потонувших гор Взнеслись из мощной глубины, Но не достигли до волны, Кораллы им сплели узор, И в вышний воздух вышли сны Подводной сказочной страны. Атолл возник. Атолл хотел Растений, звуков, стройных тел. Свершилось. Кто-то повелел, Чтоб был восполнен весь удел. За много тысяч миль, кокос Упал и плыл. Ковчег, он жизнь в себе донес, Зачаток сил. Его качала и несла Волна морей, Чтоб островная глушь была Еще светлей. В свой должный день, в свой должный час Есть миг чудес. И пальма стройная взнеслась, И вырос лес. И к жизни жизнь через моря Послала весть, Отважным людям говоря, Что Остров — есть.Сны детства иногда сбываются. Я на острове Тонга-Табу. В мелководьи спокойного Моря растут ветки кораллов, разрастаются в целые леса. Мелькают сказочные синие рыбки, похожие на золотых рыбок наших сказок. В воздухе слышится смех. Смуглые Тонганцы и Тонганки с любопытством глядят на белоликих гостей. Приветствуют, улыбаются, смеются над ними. Они смеются и надо мной, — надо мной, быть может, даже больше, чем над кем-либо, потому что у меня длинные волосы и неловкие движения, потому что, — ну просто потому, что. И как весело мне от этого смеха и от этих улыбок! Женщина, мужчина, юноша, ребенок, или цветочно-прекрасная юная девушка, каждый — просто подходит и заговаривает, — не так смело, как на Самоа, — но смело, непринужденно-просто. — «Маль-о-лелёи», «День счастливый». — «Маль-о-лелёи»! Какой певучий звук! Головы увенчаны цветами. Солнце ласкает и жжет. Поедешь ли ты любоваться на Друидический памятник Гаамунга, древний дольмен в двадцать пять футов вышины, или в Лес Летучих Мышей, где спят до солнечного заката, вися на деревьях, эти причудливые вампиры, летучие лисы, летучие собаки, — просто ли будешь блуждать на побережьи, собирая раковинки и кораллы, — ты будешь переходить от грезы к грезе, переплывать от острова к острову, увидишь Гаапаи, увидишь Вавау, увидишь, что можно без конца здесь видеть, грезить, нежиться, любить. Встречать, как в детстве, удивленные глаза и, как в детстве, доверчиво говорить с каждым. Как во сне, приплывши на острова Тонга, точно в грезе перенестись на острова Самоа. Это Острова Счастливых, царство смеха и улыбок, улыбчивости постоянной, красивых цветов, плодов душистых, Солнца неизменяющего, легкой беспечности, не знающей раскаяния.
Когда корабль подплывает к главному селению Самоа, Апии, пышно и несправедливо называемому городом, он должен остановиться у кораллового рифа, ибо в мелководьи лагунного моря даже лодки должны ждать прилива, чтобы проплыть от берега к кораблю, или от берега в вольный Океан. Когда проплываешь в ладье по зачарованному этому мелководью, дно лодки, как полозья по снегу, хрустит по коралловым веткам. Перегибаешься через закраину и смотришь перед собой. Там внизу коралловые леса. Белые, голубые, розовые кораллы, белые, много белых. Проплывают большие рыбы. Их можно гвоздить копьем, их можно ловить руками. Вся береговая линия обрамлена кокосовыми пальмами. Дальше, в глубине Самоанского острова Уполу, горы, с мягкими очертаниями, потухшие вулканы, поросшие лианами и гигантскими бамбуками. На острове Савайи вулкан еще живой. В 1905 году он взорвался и до сих пор не успокоился. Здесь были битвы народов из-за малого народа Самоанцев. Здесь были военные корабли Англии, Америки и Германии. Когда, в преступной войне, затеянной тремя могучими государствами против одного малого сказочно-беспечного народа налетел морской ураган, и буря раздробляла и топила корабли Белоликих, Самоанцы, увидев, что сами духи Моря сражают их врагов, забыли человеческую вражду, перестали воевать, и с опасностью для своих жизней спасали своих неприятелей. Это из исторической летописи совсем недавних последних лет, но в жизни этого золотистого народа все сказочно.
«Почему здесь работают везде Китайцы»? спросил я одного Немецкого жителя Апии. — «Потому что Самоанцы слишком горды», — ответил он. «Ни один из них не пойдет работать к нам на плантации». — «А почему вы, Немцы, владеющие ныне Самоа, заковываете Китайских преступников в цепи и заставляете их исполнять принудительные работы, и не заковываете в цепи Самоанцев, сделавших преступление?» — «Но», — изумленно ответил мне Немец, смотря на меня с недоверием — «на Самоа нет ни одного Самоанца-преступника. Самоанцы добрый народ. Они только немного ленивы, но преступлений они не совершают. Между ними нет ни убийства, ни воровства. Им неизвестно ни самоубийство, ни сумасшествие. Они — как ваш Русский мир. У каждого все свое, но и ничего своего. Это счастливая община. Если вы Самоанец, и придете ко мне в гости, я вас угощаю. Если у меня сейчас ничего нет, я говорю — пойдем к соседу. Это счастливые люди, счастливые», — сказал Немец.
Насмешливые, гордые, веселые, высокого роста, с непринужденными движениями, полуголые, лишь слегка прикрытые туземным плащом, что зовется лава- лава, сияя своим золотистым телом, умащенным копрой, кокосовым маслом, смешанным с благовониями, Самоанцы снисходительно смотрят на Белоликих, но приветливы с ними. Самоанок более или менее одели благочестивые миссионеры, верующие, что плоть от Дьявола, но одели все же слабо. А мужчины в этом направлении совсем непослушны.
«Талёфа» — «Любовь тебе», говорят при встрече Самоанцы вместо нашего — «Здравствуй»! «Тофа», — говорят они, расставаясь, — «Мир тебе». И юноша подойдет и скажет: «Любовь тебе. Из какой ты страны?». И девушка подойдет и скажет: «Любовь тебе, — Талёфа, — Кто ты?» И с ними можно говорить, а слова ведут во все. Это — малые раковинки. Но из малых цветных раковинок здесь делают ожерелья. А есть на прибрежьи морском и другие раковины, больше, закрученнее. Они звучать Океаном, и можно петь, приложивши их к губам.
Тишина многозвездных ночей на Самоа, когда ты один на прибрежьи с душою своей, в той струнной тиши, которая лишь возрастает в своей мировой обособленности оттого, что неумолчно звучит, органным напевом поет, океанский прилив, набегая на стену кораллового рифа, и плещет, заплескивает, но не может залить этот отдельный остров и душа улетает далеко, в покинутый мир, куда уж, чудится, не будет возвращения, и бьется, и стонет, и видит, что лишь Млечный Путь, дважды вознесшийся из Глубин к вышине, лишь этот Белый Путь есть обетование возврата. Звездные ночи, тихие ночи, струнные ночи органного Самоа, в вас тайна, которую рассказать нельзя, соучастие, сон, причащение, молитва Океана.
Когда я сходил по зыбкой лестнице с корабля, прибывшего к Самоа, чтобы в лодке доплыть до Апии, я увидел высокого красивого Самоанца, со странно Испанским лицом. Я сел в его лодку, и мы поплыли. «Вы Француз?» — спросил он меня. — «Нет». — «Тогда вы Русский», — сказал Самоанец и произнес несколько Русских слов. Он был в Москве пятнадцать лет тому назад. Можно представить, как я обрадовался: подплывая к Самоа — говорить о Москве. Этот Самоанец стал моим другом и помог мне узнать многое на Самоа. Его зовут Уне, что значить Нездешний, не от земли.
Помню светлое жгучее утро. В длинной ладье я плыву по коралловому затону. Со мною Уне и семь других Самоанцев. В воздухе протяжное пение. Самоанцы всегда поют, выплывая в море. Там и сям, в мелководьи, Самоанки ловят рыбу и собирают голотурий. Мы подплываем к смеющейся женщине, и Уне говорит, чтобы она дала нам поесть. Она дает нам целое множество голотурий, мы даем ей что-то из наших запасов, и весело плывем дальше, а под нашей ладьею светятся кораллы, и мелькают большие рыбы, они не боятся нас, они — совсем как ручные. Мы приплываем к какому- то селению, бросаем ладью и ходим в гости из дома в дом, из селения в селенье. Вот мы входим к одному вождю в его круглый дом. Нас встречают, как почетных гостей и старых знакомых. Скрестив ноги, мы сидим на свежеразостланных циновках, мужчины и женщины. Мы говорим о Самоа и далекой России. Самоанцы любят красноречие, и этот вождь говорит мне длинную приветственную речь. Я забыл сказать, что, едва только мы вошли и сели, нам предложили пьянящего напитка, он называется кава. Его приготовляют из корней особого растения, перцовника. Приготовление его — целый ритуал, и когда готова первая чаша, — большая чаша, сделанная из кокосового ореха, — эту первую чашу предлагают самому почетному гостю, возглашая его имя. Я не знал, что Уне уже сообщил мое имя своим друзьям, и когда в этом круглом солнечном доме, мерно ударяя в ладоши, Самоанцы стали его возглашать, мне показалось, что я в сказке. Легкое опьянение от белесоватой кавы совершенно не затемняет сознания, а лишь делает его более обостренным, но не хочется двигаться, хочется быть в блаженной сосредоточенности. Мы еще сидим, говорим, встаем, уходим. Мы приходим в селение Афенга, там собрались все окрестные вожди с своими женами и дочерьми. Мы снова сидим в созерцательном круге. Жены и дочери вождей пляшут для нас.