Океания(Очерк и стихи)

Бальмонт Константин Дмитриевич

Женщины и девушки сидят в ряд и поют. Их пение — без начала и без конца. Это точно всплески волн, срывные и какие-то беспричинные. И точно это отрывки пения, раздающегося издали, в лесу. Пляска выражается лишь покачиванием тел и медленным движением протянутых рук. Певуче пляшут руки сперва, потом напев делается все оживленнее и оживленнее. В нем звучит возрастающая страсть. Вдруг женщины вскакивают и начинают плясать всем телом, — глазами, голосом, движениями, всем гибким качанием красивых тел, они являют поэму страсти.

Я сидел заколдованный. Вся душа дрожала в пении. Говорят, что пляска есть молитва, Говорят, что просто есть круженье, Может быть, молитва или битва, Разных чувств движенье — отраженье. Говорят… Сказал когда-то кто-то: Пляшешь, — так окончена забота. Говорят… Но говорят, Что дурман есть тонкий яд, И коль пляшут мне Испанки, Счастливь я. И

коль пляшут богоданки, Девы, жены-Самоанки, Тут — змея. Вся хотение. Вперед. Вся томленье. Воздух бьет. Убегает. Улетает. Отдается. Упадает. Вся движением поет Птицы раненой полет. Ближе, ближе. Вот смеется. Ниже, ниже. Отдается. Убеганьям кончен счет. Я — змея. Чет и нечет. Нечет, четь. Я — твоя.

Позднее, когда на диком побережьи Новой Гвинеи, в этом последнем оплоте замкнутой обособленности, возле свайных построек, я был окружен толпой Папуасов и Папуасок, умеющих радоваться на каждую минуту жизни, в ослепительном солнечном свете я видел все лица и предметы окаймленными золотой дымкой, а в ночной темноте, при неверном свете первобытного факела, мне было легко о чем-то шептаться с причудливой маленькой Папуаской. И я подумал, какое это счастье, что есть еще страны, где каждый миг может быть, как сияющий кристалл в Океанической оправе Вечности, но из всех видений, мною увиденных, я люблю более всего органное пение коралловых морей и отрешенную тишину золотого Самоа.

Но вот, нужно оторваться от драгоценного бокала, наполненного золотистою влагой счастья. Меня звал далекий голос, через моря, вернуться к родным местам. И снова путь. Я уплываю. Сейчас, вот сейчас нужно взойти на корабль. И красивая, нежная, юная Самоанка внезапно подошла ко мне и подарила мне ветку от Древа Грусти, а я сохранил ее в звенящих строках.

На прибрежьи, в ярком свете, Подошла ко мне она, Прямо, близко, как Весна, Как подходят к детям дети. Как скользит к волне волна, Как проходить в нежном свете Новолунная Луна. Подошла и не спросила, Не сказала ничего, Но внушающая сила, — Луч, до сердца моего, — Приходила, уходила И меня оповестила, Что, слиянные огнем, Вот, мы оба вместе в нем. «Как зовут тебя, скажи мне?» Я доверчиво спросил. И горя во вспевном гимне, Вал прибрежье оросил. Как просыпанное просо, Бисер, нитка жемчугов, — Смех, смешинки, смех без слов, И ответ на всклик вопроса, Слово нежной юной: «Тосо!» Самоанское: «Вернись!» Имя — облик — имя жало. Звезды много раз зажглись, Все ж, как сердце задрожало, Слыша имя юной, той По-июньски золотой, Так дрожит оно доныне В этой срывчатой пустыне Некончающихся дней, И поет, грустя о ней. В волосах у юной ветка С голубым была огнем, Цветик с цветиком, как сетка Синих пчел, сплетенных сном. Тосо ветку отдала мне, Я колечко ей надел. Шел прилив, играл на камне, Стаи рыб, как стаи стрел, Уносились в свой предел. Эта ветка голубая, — Древо Грусти — имя ей, Там, где грусть лишь гостья дней, Там, где Солнце, засыпая, Не роняет на утес Бледных рос, и в сердце слез, Там, где Бездна голубая Золотым велела быть, Чтобы солнечно любить.

К. Бальмонт

В ТИХОМ ОКЕАНЕ

1. Тишь

Вот она, неоглядная тишь океана, который зовется Великим, И который Моаной зовут в Гавайики, в стране Маори. Человек островов, что вулканами встали, виденьем возник смуглоликим, И кораллы растут, и над синей волной — без числа — острова-алтари.

2. Коралловые острова

Море, как озеро безглагольно-лагунное, Пальмы, как стражи, стоят. Что-то отшедшее, что-то звездное, лунное, Дни однолики подряд. Временем, облако задымится опалами, Там, на Небесном Пути. В Вечность заброшены, мы пребудем усталыми. Некуда больше идти.

3. Лагуны

Цвет живой, как стебель нежный, Что, овеян легкой мглой, Вышел к Солнцу, в мир безбрежный, Но взращен он под землей. Изумруд преображенный, Словно видимый во сне, Круглых рифов мир затонный, В ворожащей тишине. Здесь не встанет вал, в качаньи Пенно-взвихренных минут, Он в молитвенном молчаньи, Просветленный изумруд. Эта зелень покрывала Влажно-призрачно светла, И в нее лазурь опала, Изнутри светясь, вошла.

4. Радуги

Много радуг семицветных В Тихом океане. Много в сердце слов ответных, Светлых звезд в тумане. Много в Небе, в Звездной Книге, Божьих откровений. Сердце, сбрось с себя вериги, Будь в огне мгновений. Пусть твои мгновенья малы, — Будут в светлом стане, Как коралловые скалы В Тихом океане.

5. Череда

Белое облако — там. Знают цвета череду. Медь разошлась по краям. Жду. Дымчатый курится свет. Копит разгром чернота. Гуще взрастанье примет. В ветре все свисты листа. Раньше Вечерней звезды, Взбрызнет, разрушивши грань, Бешенство белой воды. Глянь!

6. Цветная раковина

Цветная раковина, на сушу брошенная, В песках молчит. Но вверх приподнятая, но ветром спрошенная, Светясь, звучит. И сердцу слышащему, лишь ей рассказанные, Жужжанья струн Сквозят глубинностями, тобою связанные В напевы рун.

7. Напевы рун

Напевы рун звучать — но лишь для взора, В узорах звезд, в которых высота Сложила гимны огненного хора Под верховенством Южного Креста. Напевы рун дрожат — их слышит ухо Во вскипах волн, в безмерности морей. Дорогой глаз, или тропинкой слуха В их смысл войди, — все смыслы в них светлей.

8. Тонга-Табу

Отъединенный остров, Цветущие деревья, Лучисто-сонный остров, Застывшее кочевье. Здесь зори светят зорям, Передвигая время, Над этим синим морем — Улыбчивое племя. В одном недвижном чуде, Забывши счет столетий, Здесь счастливы все люди, Здесь все они, как дети. Но странная здесь чара: Когда все спят, ночами, Как будто клубы пара Несутся над ветвями. Как дьявольские клиры, Скользят, спешат во мраке Могучие вампиры — Летучие собаки. И носятся над садом, Кружат над огородом, Своим полночным взглядом Приносят порчу всходам. И кажется, что каждый Здесь сон людской подслушан. И в жаре лютой жажды Неспелый плод закушен. Но эти люди-дети Собак ночных жалеют, И ни за что на свете, Убить их не посмеют. И снова день для смеха, И снова ночью темной Грабителей потеха, И пир теней заемный.

Из книги

«БЕЛЫЙ ЗОДЧИЙ»

У руля

Морским свеченьем горит волна, Направо волны, налево вал, Довеял ветер обрывок сна, В котором разум давно дремал. Тот сон — безвестность путей иных, То сновиденье — о берегах, Еще не спетый дрожащий стих, Тот клад заветный, что в пеленах. Я уплываю, так суждено, Мгновенья пали, их не вернуть, Увижу ль берег, увижу ль дно, — На Ориона я правлю путь.