Око силы. Четвертая трилогия
Шрифт:
Так и арестовали. Под конвоем довели до Сенатского корпуса, но не к главному входу, а к торцевому, где народу меньше. Здесь Ольгу ждали. Товарищ Иван Москвин забрал у одного из штатских документы, бегло пересмотрел, шевеля белыми бровями.
— Гражданка Зотова! Вам известно, что час назад в Петрограде убит товарищ Зиновьев?
Бывший замкомэск взгляд выдержала, но вот с голосом не совладала, хрипом зашлась.
— Нет, не известно.
Москвин скривил губы злой усмешкой.
— Не доложила еще, значит, агентура… Гражданка Зотова! Если вы имеете что сообщить о намеченных в Столице антисоветских выступлениях, сделайте это сейчас, не откладывая. В этом случае вы можете рассчитывать на некоторое снисхождение.
При этом поглядел так, что и слепой бы догадался: ни о каком снисхождении речи нет и быть не может. Разве что папиросу позволят выкурить напоследок. Ольга, превозмогая смертную оторопь, выдохнула из последних сил:
— Требую встречи с товарищем Каменевым! Меня без ордера задержали, незаконно это!..
Белесый, покачав бритой головой, бросил сквозь зубы:
— Со стенкой встретишься, сволочь белогвардейская!.. Уводите!
Увели. Не слишком далеко, прямиком в комендатуру, в левое крыло, где арестные помещения. Здесь бывать уже приходилось. Маленькая комнатка-пенал с деревянным топчаном почти не изменилась, разве что стекла в зарешеченное окно вставили. Девушка села на топчан, папиросы достала, закусила губу, чтобы не разреветься…
Перед Вальпургиевой ночью Ольга пересмотрела документы и бумаги. Оставила лишь те, что с печатями, остальные разорвала в мелкие клочья, а после, в самую ведьмовскую полночь, вынесла во двор и сожгла возле мусорного ящика. Наталья Четвертак смотрела молча, вопросов не задавая, а после, когда «тетя Оля» со вернулась со двора, выскочила из-под одеяла, на шею кинулась. Не плакала, не говорила ничего, но и не отпускала. Так и просидели чуть ли час.
Писем было жалко. За много лет накопились: и те, что на фронте получены, и старые, от покойной матери. Последнее письмо от брата из-под Симбирска, написанное за день до смерти, официальное извещение о гибели отца, телеграммы от доктора Ульянова…
Сожгла — не перечитывая, без слез. И только последнее, только что полученное, до утра сохранила. О странных делах писал из Абердина подполковник Русской армии Ростислав Арцеулов.
* * *
Предыдущие письма были очень интересны, хоть в газете печатай. Ростислав Александрович рассказал о своей поездке во Французскую Сирию, где археологи начали раскапывать древнюю крепость Европос. Раскопки — дело обычное, но в Сирии же, подальше от современной жизни, уцелели римские города, брошенные еще пятнадцать веков назад. Рухнули крыши, густой травой поросли улицы, обвалились каменные арки, но города стояли, словно ожидая возвращения хозяев. Улицы, площади, мраморные раковины амфитеатров, опустевшие пьедесталы… Подполковник вложил в письмо несколько зарисовок, но честно признался, что ни рисунки, ни фотографические снимки, не могут передать невероятное ощущение чужого, навсегда ушедшего Времени.
Кавалерист-девица читала густо исписанные станицы вместе с Натальей, мечтая, что долгожданная Мировая Революция разразится где-нибудь в тех местах. Бумаги, с которыми приходилось возиться на службе, казались в эти минуты особо ненавистными, хоть сразу в печку кидай.
Последнее письмо Ольга прочла сама, дождавшись, когда девочка уснет. На этот раз Арцеулов писал не о древности, а о делах более чем современных. Впрочем, и о древности тоже. Монастырь Шекар-Гомп, именуемый также Стражем Раны, был основан много веков назад.
Спрятав послание, Зотова, стараясь не разбудить Наташку, достала купленный на книжном развале у Сухаревой башни карманный атлас, открыла карту Китая, отыскала маленький, притаившийся в самом углу Тибет. Никакого Шекар-Гомпа на карте не оказалось, и Ольга твердо решила ничему из прочитанного не верить. Не иначе бывший подполковник научной фантастикой увлекся, причем не простой, а откровенно антисоветской. Но что-то тревожило, не давая успокоиться. Постановление от 20 января 1920 года «Об осуждении практики злоупотребления некоторыми видами научных работ». Про Шекар-Гомп, он же «Объект № 1» там было не слишком много, два абзаца всего…
Значит, все правда? Тайная военная база, научный центр, «оранжевое» излучение, гигантский кристалл, похожий на голову слона…
Письмо Ольга сожгла в пепельнице. Почему-то вспомнилась Техгруппа: небольшая комната, стол, пачки писем про Вечные двигатели. И Шушмор вспомнился, и Сеньгаозеро, и «дубль-дирекция». А заодно и Наташка Четвертак, мирно сопящая под старым одеялом. Если сейчас ее расстреляют, никто ничего даже не узнает.
А если нет? Кому такое расскажешь?
4
— Как фамилия? — изумился поручик, прижимая телефонную трубку к самому уху. — Повторите!..
Не дослушал, вскочил, чуть не опрокинув стул.
— Сейчас выйду! Да, сейчас!..
Сидевший возле двери в сталинский кабинет Иван Павлович Товстуха, оторвавшись от чтения утреннего выпуска «Правды», взглянул недоуменно. Семен, ничего не став объяснять, вернул трубку на место, привычно заправил за пояс недвижную десницу.
— Я быстро. На проходную — и назад.
Первый сталинский помощник, флегматично пожав плечами, вновь углубился в чтение передовицы. Иван Павлович суеты не признавал. Дела, по его твердому убеждению, должны идти законным порядком, пусть даже за окнами плещет Всемирный Потоп. За что и был уважаем весьма придирчивым шефом.
Семен Тулак канцелярской волокиты чурался, но это утро ему пришлось провести именно в кабинете у двух черных телефонов. На парад поручик не попал, вместо этого пришлось принимать целую лавину звонков, как по делу, так и совершенно пустых. Нелепая сплетня об арестах высшего авиационного командования не рассеялась даже после появления над Главной Площадью сверкающих новеньким дюралем аэропланов, недавно закупленных в дружественной Германии. Хватало и прочих нелепиц. Сообщали о взрыве на пороховом заводе в Казани, диверсии в сухом доке Кронштадта и даже про мятеж Тамбовского гарнизона. Все это после проверки оказывалось форменной ерундой, но само обилие слухов заставляло задуматься. Кто-то явно не прочь крепко потрепать нервы наркому. Едва ли на это способны парижские эмигранты. Иное дело, сторонники покойного Льва Революции, занимавшие видные посты в военных округах и контролирующие связь.
Известие о смерти Зиновьева никого, как успел заметить Семен, особо не взволновало. Курившие на роскошных мраморных лестницах «краскомы» поминали убиенного «Гришку» без всякого пиетета — Ромовую Бабу не любили ни троцкисты, ни люди Сталина. Караулы в здании усилили, усадили наиболее писучих за сочинение статьи о воинских подвигах «Красного Галифе»[49] для завтрашней «Красной Звезды», всем же прочим было велено соблюдать спокойствие. Ни в Петрограде, ни в Столице военного положения вводить не стали, более того, войскам после парада приказали немедленно возвращаться в казармы.