Они были не одни
Шрифт:
Гьика и Али приблизились к башне бея.
— Вот где амбары с зерном! — сказал Гьика.
— Иными словами, здесь находится хлеб всего вашего села! — тихо проговорил Али.
— Мне приходила в голову мысль обворовать амбары, — продолжал Гьика. — Советовался я с Петри. Но это совершенно невозможно. Ты взгляни только на башню — сплошные каменные стены и железные решетки на окнах. В комнате рядом с амбаром спят кьяхи. Не то что вынести мешки — внутрь не проникнуть!
Али внимательно посмотрел на башню.
— Да, сюда не проникнуть. — Он немного подумал и затем, понизив
Будто молния сверкнула перед глазами Гьики.
— Огонь! Огонь! — прошептал он, но не решился спросить у Али, что он имеет в виду. Боялся услышать от него еще раз это такое важное, такое страшное слово.
Гьика проводил Али до поворота. Дорогой они говорили о многом — о бее, о голоде в деревне, о кьяхи, о ценах на дрова и уголь, об охоте, о товарищах в Корче. Но об огне ни один из них больше не упоминал. На прощанье они обнялись и расцеловались.
— Прощай, дорогой Гьика, не забывай нас, почаще заглядывай в Корчу. Я убедился, что ты хорошо поработал в селе, но этого еще недостаточно, — проговорил Али, в последний раз пожимая ему руку.
Гьика улыбнулся в ответ, но улыбка эта была печальной. Долго смотрел он вслед удаляющимся Али и Петри, пока они не скрылись за неровными выступами холмов. Гьика вспомнил, что ему еще надо пойти на пастушеский стан дяди Коровеша — взять немного козьего творогу. И он стал подниматься по склону горы, задумчивый и печальный, словно что-то потерял. Из этого состояния его вывела жена Топче, повстречавшаяся на пути:
— Что с тобой, Гьика? Идешь и даже не взглянешь, — шутливо обратилась к нему Топчевица, сгибаясь под вязанкой хвороста.
— Ах, это ты, тетя Кёла? (Он называл ее тетей потому, что она приходилась ему дальней родственницей.) Я и впрямь задумался! Ну, как поживаешь? Откуда идешь? — спросил Гьика, словно пробуждаясь ото сна, и, не дожидаясь ответа, быстро пошел дальше. Сознание его было пронизано одной мыслью, одним словом. И сердечное расставание с Али, и простодушная веселость Петри, и шутливый оклик Топчевицы, звуки ее шагов, шелест ветра в древесной листве — все, все вокруг повторяло ему только одно слово, произнесенное Али:
— Огонь! Огонь!
IV
Петри вернулся из Корчи оживленный, повеселевший и более зрелый в своих суждениях.
— Смотри-ка! Можно подумать, что Али тебя заколдовал! — со смехом замечал ему Гьика, всякий раз когда Петри резко отзывался о бее или о Лешем.
— Али!.. Душа человек этот Али, и голова у него замечательная! — восторженно откликался на это Петри и потом спрашивал: — Скажи, что мы должны делать?.. Я готов!
Гьика клал руку на плечо своего друга и отвечал:
— Нет, ты скажи, что мы должны делать?..
На самом же деле Гьика прекрасно знал, что теперь нужно предпринять. Нужно выполнить обещание, данное им Али. Амбары бея полным-полны, и не сегодня-завтра весь урожай повезут в Корчу. Надо сжечь этот хлеб, и как можно скорей. Каждый раз, когда ему приходилось проходить мимо башни — а это случалось ежедневно утром и вечером, — он, сжав зубы, с ненавистью смотрел на этот склад зерна. Внимательно вглядывался в стены башни: вся она сложена из камня, крыта черепицей, в окнах железные прутья, на дверях замки, здесь же неусыпный страж, Леший. Будь это жалкие крестьянские лачуги, не потребовалось бы особой хитрости: стоило только чиркнуть спичкой, и они сразу бы запылали… Но как быть с каменной крепостью?
— Ничего не могу придумать, — вздыхал Гьика и проходил мимо с таким видом, словно был в чем-то виноват. Да и самое слово «огонь» возбуждало в нем тревогу. Стоило вспомнить о нем, как сразу же перед глазами возникали языки пламени и клубы дыма; слышался треск, вопли, плач… Такую картину пожара ему довелось видеть в Каламасе, когда сгорел дотла дом одного крестьянина. Случилось это так… Жена этого крестьянина пекла лепешки и — такая неосторожная — положила в печку слишком много сухих дубовых сучьев… Пламя взвилось под самую крышу, искры попали на солому, и вмиг хижина запылала. Нет, с огнем шутить нельзя!.. А ведь в пятидесяти шагах от башни находятся дома Шоро и Зарче, — не дай бог, на их соломенные крыши попадут искры! Тогда они пропали! А виновником окажется Гьика! Разве мог он это допустить? Вот почему Гьика никак не решался на поджог… Он боялся с кем-нибудь посоветоваться, а когда думал о своем плане, мурашки пробегали у него по коже.
В один прекрасный день кьяхи собрали на площади Шелковиц крестьян по одному от каждого двора и объявили им волю бея: весь хлеб должен быть доставлен в Корчу, куда он запродан на корню.
— Завтра — и ни днем позже — все лошади и ослы, все телеги, какие только есть в селе, должны быть нагружены зерном и отправлены в Корчу, — приказал Леший, постегивая по сапогам хлыстом с богато украшенной ручкой, которую ему прислал из тюрьмы один его приятель.
— Мне завтра надо на мельницу ехать, у меня в доме — ни горстки муки… — почесывая затылок, возразил Шоро.
— А я собирался в лес за дровами, — продам их и заработаю хотя бы на ок муки… — пробормотал Барули.
Кара Мустафа вытаращил глаза, заскрежетал зубами, погрозил хлыстом и со злостью в голосе крикнул:
— Завтра и не позже! Завтра!
— Ну конечно, Мустафа эфенди, ну конечно же! Ради его милости бея мы готовы отправиться хоть сегодня, а не то что завтра. Наш долг — доставить хлеб, куда соизволит приказать бей, — проговорил Рако Ферра. И в словах его и во всех его движениях было столько угодливости, словно он, пресмыкаясь, лизал Лешему сапоги.
Гьика легонько подтолкнул Петри. Юноша покраснел и опустил голову.
— Молодец, Рако! Только ты один здесь настоящий человек, а эти… А эти!.. Эх, если бы Каплан-бей мне только позволил, я всех бы их до единого облил керосином и сжег живьем! — проскрежетал Леший и со всего размаху стеганул хлыстом по стволу шелковицы.
— Послушать только! Он бы всех нас облил керосином и сжег живьем… Так прямо и сказал! — горько усмехнулся Петри.
Однако Гьика не придал значения словам надсмотрщика: разумеется, Леший именно так и должен говорить, но он произнес одно слово, которое Гьика удивленно и радостно повторил за ним шепотом: