Оп Олооп
Шрифт:
— Фон дер Гольца? Не того ли, что приезжал сюда на столетний юбилей независимости?
— Того самого. Право представлять страну всегда достается самым оголтелым генералам. Родина посылает их пощеголять лавровыми удавками и блестящими от слюны зубами. В мае революция была раздавлена. Я сбежал, и за спиной у меня, подобно рюкзаку, полному горечи и печали, болталось мое отрочество. Мне было двадцать пять лет… Мне было двадцать пять лет…
Он задумчиво повторил эти слова, словно эхом отразившиеся от скал, окруживших долину, стоящую у него перед глазами. И замолк.
Его руки, нервные руки, словно ладони матери, которая нежно гладит ребенка по лбу и по волосам, смягчая жар воспоминаний и успокаивая наэлектризованно-взбудораженный разум, пришли ему на помощь.
Официанты невозмутимо начали перемену блюд.
Бокалы окрасились пурпуром «Mercurey».
Повисла сосредоточенно-меланхоличная тишина.
Нужно было, чтобы кто-то срочно нарушил ее. Сиприано Слаттер отважно взял на себя эту задачу. Он был тронут. Его лицо, словно с антропометрической таблицы, вытянулось, и он произнес:
— Я разделяю с вами, Оп Олооп, горечь бесплодной жертвы. Она ужасна и мучительна. Ради чего бороться? Ставить на кон самое себя? За понюшку табака? В политике соперники воспринимают твое великодушие как позорную слабость, а соратники выдают твои позорные слабости за благодетель. Политика омерзительна.
— Вот именно, омерзительна! — поддакнул Пеньяранда. — Политики сидят нам поперек горла со своими выскоморальными принципами, набили оскомину призывами к аскетичности. А сами?.. Все они одинаковы! Сначала кричат во весь голос о своей исторической роли, заняв все теплые местечки, а потом все опять сводится к пустому трепу…
— Позвольте, но разве вы не государственные служащие? — вмешался студент.
— Да.
— Да.
— Тогда…
— Тогда что? Зарплата — не подачка. Мы никому ничего не должны!
— …А если даже и должны, легко можем об этом забыть. Я поздно понял, что честность — это тяжелое бремя. По своей природе я — человек-крылья, способный взмыть в самые выси государственного аппарата. Но честность заставила меня ограничиться моими потребностями. И вот я изъеден долгами. И превратился в бюджетную губку, человека-рот.
— Следовательно, вы не летаете? — иронично спросил сутенер.
— Вот именно, сеньор, не летаю, — абсолютно серьезно ответил комиссар путей воздушного сообщения.
Статистик с любопытством посмотрел на своих сотрапезников.
Эмоциональная тишина, последовавшая за этими словами, не опечалила, но, напротив, обрадовала его. Скептицизм стал для него наркотиком взрослой жизни. Перипетии судьбы научили Опа Олоопа не обходиться без него ни дня. Приятный дурман скепсиса наполнял сердце волшебством, превращая презрение в сочувствие и возмущение в терпимость.
Гастон Мариетти коварно подловил статистика в момент хорошего настроения:
— Как жаль, что мы прервали вас, Оп Олооп. Продолжите же свой рассказ.
— О тысяче возлюбленных. Но с одним условием. Позвольте мне, с высоты бельведера, которым я стал, поднять тост за того, кем я был.
— Конечно! Единогласно.
— Да, жизнь вывела меня на вершину смотровой башни. И с нее я вижу сосредоточенного печального юношу, покинувшего родные пенаты, защищая свои убеждения… Вижу дерзкого подростка, исходившего всю Финляндию, от Ладоги до Северного Ледовитого океана, и разделившего с ближними тяготы мира гололеда, сосулек и снега… Вижу мечтательного молодого марксиста, опьяненного поэзией шелковых озер, березовых и сосновых лесов, который будет биться за мир Любви, Истины и Справедливости… И я ничего не могу с собой поделать: его горячность, порывистость и чистота трогают мое сердце! Я поднимаю эти слезы за Опа Олоопа, которым я был, и это вино за Опа Олоопа, которого больше не будет…
Отработанным в ходе неоднократных возлияний движением все опрокинули бокалы.
В ушах гостей отзвуком еще дрожали произнесенные полушепотом его последние слова:
— …За Опа Олоопа, которого больше не будет. Ивар и Эрик переглянулись, нахмурив брови.
Студент указал Слаттеру на резкие перепады настроения хозяина: чрезмерную разговорчивость, замкнутость, радость, слезы.
Гастон Мариетти пустился в глубокие размышления:
— Которого больше не будет! Неужто, к несчастью, Оп Олооп — иото finito? Не думаю. Его характер и необычайное жизнелюбие не дадут ему прервать свой путь гуманиста, забыть о высоком искусстве быть человеком настолько, насколько это возможно. Его речь, глубокая по смыслу и подобная сахарному сиропу на вкус, продемонстрировала, однако, глубокую усталость, толкающую его в объятия собственного прошлого. В чем же причина этого состояния? Впрочем, дух человеческий подвержен действию разнонаправленных сил, которые одновременно воздействуют на нашу личность, пытаясь увлечь ее за собой. Даже я чувствую их действие. Verbi-gratia, я, как это ни парадоксально, принимаю нынешнее плачевное состояние морали и наживаюсь на нем, и при этом утверждаю, что меня заботит наше будущее…
Пролившийся с молчаливого согласия Опа Олоопа на сутенера дождь из цветов и смеха вернул его к шумному застолью.
— И вы еще критикуете мои отвлеченные рассуждения и внутренние монологи? Видели бы вы себя, когда погружаетесь в задумчивость… Вам, должно быть, непривычно это состояние… Вы машете руками, как утопающий.
Гастон покраснел:
— Простите меня. Я ненароком задумался о вас. Ваш тост «за Опа Олоопа, которого больше не будет» смутил меня.
— Ницше говорил: «Человек — случайность в мире случайностей».
— Хорошо. Но этот имплицитный отказ от будущего, это решение рядить душу лишь в давно вышедшие из моды одежды прошлого… К слову, я настолько ненавижу прошлое, что неоднократно отказывался от того, чтобы завести детей, из страха, что их возраст будет подчеркивать мою старость.
— А я, напротив, страдал и страдаю от их отсутствия. Они нужны как раз для того, чтобы подчеркивать старость, ведь иллюзия вечной молодости — не более чем иллюзия.
Закончив говорить, он провалился мыслями в воздушную яму. Вздохнул. И, не думая, закрыл глаза рукой.
На этот раз непривычное поведение Опа Олоопа «технически» объяснял своим соседям Пеньяранда. Хотя он и не летал сам по себе, а только сопровождающим, он в совершенстве знал и теорию воздухоплавания, и законы, и международные соглашения, регулирующие воздушное сообщение.
— На пути трансцендентального полета иллюзии к мирной области сознания нередко встает воздух, разреженный тоской и беспокойством. И тогда двигатели субъективного начинают сбоить и иллюзии камнем падают вниз. Пилот выдержанный в таком случае планирует до ангара собственного тела. Прочие же, столкнувшись с крахом надежд, цепенеют в беззащитности духа сродни той, что, должно быть, чувствовали в полете низвергнутые падшие ангелы…