Опасная тропа
Шрифт:
Цуэри, ты хоть раз подумала о том, что крадешь любовь у семьи, у другой женщины, детей! Пойми, в жизни у каждого человека должна быть своя семья, свой очаг, а у тебя только любовь, и то украденная. Это ваше безоблачное счастье, увы, не вечно! Если Нури тебя любит по-настоящему, он должен на что-то решиться: или жениться на тебе, или оставить навсегда. Вот так-то, Цуэри. Послушай меня, дочка. Потом, я уверена, все уладится. На коленях тебя прошу.
Твоя несчастная мать».
ПИСЬМО ДЕВЯТНАДЦАТОЕ
Конверта нет. Четыре странички, вырванные из общей тетради в косую линейку, исписанных химическим карандашом.
«Вот и все… Всему конец, мой милый, дорогой ты мой человек… Все! Все, милый, все! Нури, любимый, свет мой Нури, прости меня, прости! Убей меня в себе и прости! Нет больше твоей девочки шилагинской, твоей Цуэри! Только не забудь ее, она была, жила на этой земле, выросла, расцвела, и солнечное счастье ей подарил ты.
Не знаю, не знаю, не знаю, что я делала и делаю, что пишу… Зачем? Зачем эти страдания? Разве проще умереть, чем разбить счастье? Но всем нужно мое мучительное, жалкое существование, а не смерть…
Дорогой ты мой, единственный, родной, близкий мне человек на земле, мой Нури, прости! Став на колени, пишу тебе…
Я пожалела моих бедных младших сестер и не знаю, поймешь ли ты… Не знаю, но не могу ради своего счастья, которое так усердно стараются все разбить, обречь своих сестер на беспросветную жизнь: «мое бесчестье», как здесь говорят (а разве это бесчестье — любить человека), может навсегда запятнать моих безвинных сестер. Что будет с ними?
Ты, счастье мое, можешь упрекнуть меня: что же раньше не подумала о сестрах? Да, ты прав, я о них не думала, лишь о тебе одном… И буду всегда думать и мечтать безнадежно и безутешно. Ты убей меня в своей душе, убей! Даже смерть любимой, говорят, утешительнее, чем измена. Я тебе не изменила и не изменю, просто нет больше твоей Цуэри! Теперь будет на земле другая Цуэри, а та, прежняя, верна тебе.
Ты не ищи меня и не пытайся найти. Если и встретишь с вязанкой дров на горной тропинке, я не узнаю тебя: ведь я не Цуэри, не девочка твоя шилагинская, а просто похожая на нее женщина. Выл бы ты рядом, я, быть может, не решилась бы на это…
Но все же последнее мгновение так хотелось бы отдать тебе… Нури, дорогой мой, явись и спаси меня…
Что я пишу? Не то я пишу… Не надо, милый, не надо. Пусть умрет твоя Цуэри, так лучше. Ты не ищи меня, не старайся найти: я обезображу себе лицо, убью твою Цуэри, прежде чем коснется другой…
Знаю: вместе с Цуэри убиваю и твое счастье. Знаю: не будет без меня тебе радости на земле, не хочу, чтобы была. «С неба звезда упала и канула, как слеза», — написал ты, когда умерла твоя племянница. Упала теперь и наша звезда. Вернее, наши звезды: в ночном небе ты всегда показывал две звезды — одну яркую, другую слабо мерцающую. И говорил:
— Яркая — это ты, Цуэри, а рядом я.
Прощай, Нури, прощай, друг мой, брат мой, прощай и прости, великое мое счастье, прости! Забудь. Если не хватит сил, уезжай далеко-далеко…
Прощай, любимый, прощай!».
ПИСЬМО ДВАДЦАТОЕ
Конверт из почтового набора с наклеенной маркой из серии «Фауна Кавказа»: на выступе скалы стоит гордый величественный тур. Письмо адресовано в аул Шилаги, Абу-Муслиму Адзиеву.
«Салам тебе, побратим мой Абу-Муслим, от всей моей семьи всем твоим домочадцам. Наше желание одно: чтоб у вас в жизни все было благополучно, а мы живем неплохо. Поверь мне, брат, самым лучшим лечением были дни, проведенные в твоем живописном краю. Семья моя не находит слов, чтобы выразить благодарность тебе и твоей милой жене, твоим девочкам.
До сих пор нахожусь под впечатлением той нашей ночной охоты: все было изумительно, и сын мой Булат говорит, что такого захватывающего удовольствия никогда в жизни не испытывал — еще бы, ведь он один только сумел уложить кабана, вот что значит меткий глаз и молодость. А я что, в охотники я уже не гожусь… Даже косого, который несся в свете фар, мы с тобой вместе уложили, из великодушия ты уступил его мне. Да-да, знаю я тебя, дорогой мой Абу-Муслим, вернее друга у меня нет и не будет. Помнишь, однажды мы в разведку ходили и напоролись на немецкую засаду, пошли за «языками», да сами чуть ими не стали.
Ты спас нас обоих, могуч ты был тогда, как барс, на шатком болотистом месте отбился от трех вооруженных немцев. Ну и ярость была тогда у тебя, помню, пленный потом признался, что он был чуть ли не чемпион по боксу. Да, чего только не было на войне. За эту нашу вылазку наградили почему-то меня. Я был удивлен, хотел что-то выяснять, а ты сказал просто и понятно: «Не ради наград, ради Родины мы бьемся!» Спасибо тебе, ты настоящий друг.
Немало песен сложено о седине наших вершин, но мало о благородной седине человека. О тебе бы я сложил самую лучшую песню, но это дело поэтов. Есть Нури-Саид, талантливый поэт, отца его я хорошо знал… Мы с ним учились в Первом Дагестанском педагогическом техникуме в Буйнакске, не раз делили толокно. Эх, времена были трудные… Погиб его отец в конце войны. Лучший памятник отцу — его сын.
Мой Булат поступил работать на завод сепараторов кузнецом, в следующем году хочет учиться в кораблестроительном институте.
Да, что я хотел тебе написать, ведь у нас в гостях была твоя старшая дочь, мы так обрадовались ее появлению. Такая милая. Увидев ее, Булат растерялся, он ведь знал ее маленькой… Глядя на них, радовались и мы с Ума-Ханум. Нет-нет, дорогой Абу-Муслим, давай не будем откладывать наше желание сродниться.
Осень — время свадеб, а почему бы нам не ударить в барабаны? Ума-Ханум уже готовится к этому дню. Думаю, что и ты, и преславная твоя Настасья Лукьяновна не огорчите нас. Мы будем любить вашу Цуэри как родную.
Калыма-выкупа за невесту у меня нет, брат мой Абу-Муслим. Мы ведь с тобой люди современные. Но я приготовил тебе сюрприз, хочу подарить настоящее охотничье ружье-автомат, помнишь, ты о таком мечтал.
Давай, брат мой, ударим в барабан и спляшем с тобой лезгинку на свадьбе наших детей.
Жду ответа. Желающий тебе крепкого здоровья и удач Али-Хаджи».