Опасная тропа
Шрифт:
— Думает тот, у кого голова есть! — зло бросает Галбец.
— Ты обижаешь меня… — медленно выговорил Алибек. — Ты хочешь сказать, что у меня нет головы, что я безмозглый осел, так, что ли? Да, ты прав в одном: я осел, что пришел сюда с вами, чтоб выслушивать твои глупые предположения. Не было здесь никакого медведя и не могло быть. — Эта тирада была произнесена так, что каждое слово вдвое больше весило.
Вот это Алибек!.. Мало он говорит, но если скажет, то под каждое слово гири подвешивает. От его голоса пришел в замешательство и Галбец. Он глянул на него, будто видел его впервые в своей жизни.
…Очень хорошо я знаю живущее в этом ущелье медвежье семейство, вернее, хромую медведицу и ее двух медвежат. Друзья мои, если бы вы видели их! Это же необыкновенное явление, неповторимое украшение природы! Если бы даже не было здесь этих существ, их надо было придумать и создать для того, чтобы человек получил это великие удовольствие, удовлетворение от созерцания живой природы. Увидел я это чудесное зрелище в буреломе у речки, когда на косогоре косил траву, привязав себя к стволу дерева. Как увидел их, бросил свое занятие, отвязал себя, подкрался поближе к ним и с превеликим удовольствием наблюдал долго-долго, и душа моя наполнялась чувством полноты жизни. Впервые ощутил себя по-настоящему разумным существом, частицей прекрасной природы, будто мне подарили голубое небо, чудесный мир. Я такого душевного покоя не испытывал давно. Так и хотелось воскликнуть: «Не отнимайте это чудо у человека!» Если бы вы видели, с каким умилением глядела медведица на шалости своих медвежат! Она великодушно прощала им все, а те, чувствуя себя привольно рядом с матерью, как и все дети, позволяли себе ухватить мать за ногу, садились на нее верхом, а когда мать благодушно смахнула их с себя, те побежали к речке… Да-да, так могут резвиться только дети, они окунались в воду, играли в воде, брызгая друг на друга, выбирались на берег, с них ручьем стекала вода, встряхивались, далеко отбрасывая брызги, в которых играла радуга.
Как было не залюбоваться ими, этими смышлеными мордашками, их глазки-пуговки так и искрились неподдельным лукавством, радостью. Они карабкались по камням, навострив уши, вдруг застывали, глядя удивленными глазенками в воду, заметив редкую в этой речке рыбку… Озорные, непоседливые, драчливые медвежата обгоняли друга друга, смешно отбрасывая задние лапы, перекатывались, как клубки, взбирались на деревья, падали, хватали друг друга… Но вот мать медведица нашла что-то и понятным им движением позвала детей полакомиться. Это был муравейник. Какая непостижимая красота таинства!.. Всю жизнь я готов был отдать за это мгновение полноты ощущения природы и себя самого, за это восхищение и умиление…
— Скажи мне, сосед, ты видел когда-нибудь на воле медвежат? — спрашиваю я у Галбеца, представив себе те чудесные моменты моего отдохновения. — Хоть раз любовался ими?
— Мертвыми я их увижу. Уничтожу и буду любоваться.
— Изверг ты, а не человек! — рассерженно сказал я. Как тут было не сердиться!
— Это я-то изверг? — сверкнул глазами мой рассвирепевший сосед. — Они моих детей на зиму без мяса оставили! Всех уничтожу!
— Дети твои без мяса не останутся… — медленно проговорил Алибек. — А вот для чего ты все это нагнетаешь в себе, я догадываюсь.
— Для чего? О чем ты догадываешься?
— Для того, чтобы оправдать перед самим собой предполагаемое тобой гнусное преступление; да-да, наигнуснейшее…
— Что вы взъелись?! Уходите, вы мне не нужны. Я сам расправлюсь с ними. Тоже мне придумали — «преступление»… А не преступление — убить моего бычка, позвольте вас спросить?! И вообще, что вы от меня хотите? Оставьте меня и убирайтесь!
Неподалеку от того места, где лежал бычок, Галбец отыскал укрытие под козырьком нависшей скалы над кустами боярышника и сел, укутавшись в бурку, держа ружье в руках, готовый всю ночь караулить — не вернется ли зверь к своей добыче. Он нас к себе и не подозвал. Но мы все же не отступили. Мы не могли допустить, чтоб он расправился с редким в наше время в ущельях прекрасным созданием природы, каким является медведь. Мы молча подошли к нему и сели рядом. Сумерки сгустились, туман растерял свой шлейф в ущелье, стало холоднее — завтра непременно будет солнечный день, небо очищалось от туч. Долго сидели мы молча, пока Алибек вновь не нарушил тишину, многозначительно вздохнув:
— А что если в этой истории виноват сам бычок?
Выговорил он эту неожиданную для нас догадку как бы про себя, не обращаясь ни к кому. Догадка его невольно рассмешила меня, я укусил указательный палец правой руки, чтоб не рассмеяться вслух. И слова-то эти были сказаны Алибеком самым что ни на есть серьезнейшим тоном.
— В самом деле, разве не ты, уважаемый Галбец, жаловался, что бычок измучил тебя, не возвращался вместе с сельским стадом; разве не ты до полуночи бродил по горам и в сердцах приговаривал: «Проклятая тварь! Чтоб ты сдох, чтоб тебя волки растерзали!» Разве это не твои слова? Говорил ты это или нет?
— Говорил, ну и что?
— А что если на самом деле бычок этот своенравный сам решил напасть на зверя, забодать его?
Галбец задумчиво молчал. Он отрешенно уставился, невидящим взором в ущелье, где уже было темно. В ауле нашем, что ступенями поднимается по гребню скалистой горы, зажглись электрические лампы. И задымили печные трубы — надо вскипятить вечернее молоко, согреть комнаты, накормить детей, чтоб у телевизора они не продрогли. И чего это ради я притащился сюда, сидел бы себе в теплой комнате с детьми, думаю я про себя, да, говорят же, дурная голова ногам покоя не дает. Если Галбец дурной, нельзя же ему уподобляться.
— Прежде чем решиться на самосуд, — говорю я, — надо хорошенько обмозговать все. Почему бы тебе, дорогой Галбец, не представить такую вот картину, ты меня послушай: идет-бредет сам по себе зверь, никого не трогает — и вдруг из-за кустов, задрав хвост, выставив рога, выскакивает твой глупый бычок и бросается на зверя… а? Ведь бычка твоего с белой отметиной на лбу и корову, что родила его, я очень хорошо знаю. Разве не они забодали моего сына Хасанчика?! И чуть было мы с тобой не схватились за ружья, потому что вторая рана, нанесенная твоим бычком моему сыну, была на несколько миллиметров от левого глаза…
— Что ты говоришь, неужели правда? — удивленно перебивает меня Алибек, в голосе его неподдельная тревога. — Так ведь сын твой мог остаться без глаза. Не может этого быть! — возмущенно хлопнул себя по колену Алибек.
— Спроси его самого, он лучше знает, — говорю я, показывая на немного смирившегося Галбеца.
— Галбец, ты скажи, правда это? Было такое?
— Было, будь он неладен, — нехотя сказал Галбец. — Поэтому я и хотел его зарезать.
— Ну, знаешь ли, — присвистнул Алибек, желая придать словам своим значительность, — жалеть такого зверя не стоит. Не бычок, а зверь!
— Поверьте мне, — говорю я, — тогда еще я подумал об этом бычке, что он плохо кончит…
— И такого зверя держать во дворе… це-це-це, — покачал головой Алибек. — Ну, друзья, туда ему и дорога.
— Клянусь, Алибек, перед глазами моими стоит эта страшная картина…
— Какая? — спрашивает Алибек.
— Свирепый бычок бросается на зверя, зверь, поджав хвост, жмется к скале, не хочет связываться, понимая, чей этот бычок, но рогатый, заметив, что зверь струсил, смелеет и бросается на него…