Опасная тропа
Шрифт:
ПИСЬМО ДВАДЦАТЬ ПЕРВОЕ
Конверт, выпущенный к юбилею поэта Грузии Шота Руставели: справа рисунок художника Тоидзе к поэме «Витязь в тигровой шкуре». Могучий атлет, победивший в смертельной схватке тигра, держит его на вытянутых руках, а лев — царь зверей, поверженный, у ног витязя. Первой страницы нет: то ли похищена, то ли потеряна.
«…ты для меня все. Как молвил один мудрец: цена жизни одного человека — это вселенная, ты для меня вся вселенная со всеми ее непостижимыми тайнами. Неделя, что ты была со мной в Подмосковье, девочка ты моя шилагинская, останется лучшей мелодией в моей жизни, она породила во мне тысячи мыслей и красок, их хватило бы поэту на три жизни вперед. Всем восхищенным сердцем я завидую россиянам. Какая здесь сказочная природа, какая музыка, сколько пленительного во всей этой красе! Недаром эта земля рождала и рождает талантливых мастеров слова.
Пишу стихи, но душа моя требует других слов, ей не нравятся мои творения. Ее недовольный голос шепчет мне настойчиво: пиши так, как любишь, пиши только выстраданные тобой строки.
Стоп… звонит телефон, междугородный, запомни — в мыслях моих ты одна, девочка моя шилагинская, хочу услышать только твой голос по телефону. Поговорю с тобой, потом продолжу письмо…
Но это была не ты. Звонила мне из дома моя жена Меседу, ее голос был взволнованным. Ей что-то мешало говорить со мной как прежде, она была чем-то очень огорчена. Ты прости меня, девочка ты моя шилагинская, от тебя ничего таить не хочу, да и ты меня просила об этом. Мое отношение к семье, к детям, К жене было всегда уважительным, за это и ты любила меня. Мы вместе оберегали детей от несчастий, от огорчений, но это не могло продолжаться вечно, слишком открыто и смело шагали мы по опасной тропе любви. Шагали, зная, что за каждым поворотом нас ожидает беда, но мы не готовили себя к ней. Слишком ярко горело пламя нашей любви. Беда была рядом… потому что мы были не одни на земле, вокруг нас люди. Они не могли не заметить нашего счастья и нашего несчастья. Наверняка одни осуждали нас, другие радовались, что не перевелись на свете влюбленные, третьи, умудренные жизненным опытом, с огорчением ждали неминуемой развязки. По-разному к нам относились люди.
А говорю все это я к тому, Цуэрочка моя, что случилось то, чего я боялся. Моя жена Меседу с горьким плачем сообщила по телефону, что она получила анонимное письмо, в котором с каким-то злорадством подробно рассказывается о наших с тобой, девочка ты моя шилагинская, отношениях. Что я могу сказать моей жене, матери моих детей? Она была так подавлена, так раздражена, в голосе ее было столько отчаяния, столько желания рассеять этот туман зла. Но что я мог сказать Меседу…
— Нури, мы получили новую квартиру, — голос Меседу срывался.
— Перешли?
— Да, две светлые хорошие комнаты, кухня большая… Дети резвятся, я очень рада.
— Поздравляю.
— Ты в последнее время сильно изменился, не таким ты был раньше. Сначала я думала, что тебя мучают какие-то творческие неудачи, но оказывается, все гораздо сложнее, скажи правду… — голос ее сорвался. Я молчал, думал, как быть, что сказать, наверняка дети рядом с матерью.
— Ты почему молчишь? Кто такая студентка по имени Цуэри? — голос Меседу стал сердитым.
— Да, я студентку Цуэри знаю, — сказал я.
— И это правда?
— Что?
— Ты любишь ее, она была с тобой в Москве?
— Да, — ответил я и понял, чего стоит сейчас жене разговор со мной. Она замолчала, а я ждал, что она нагрубит мне, бросит трубку, но она спокойно сказала:
— Что же ты думаешь делать?
— Не знаю.
— Но ведь так же нельзя, это ужасно.
— Да, нельзя. И не знаю, что делать.
— А если я попрошу тебя забыть ее с этой минуты и навсегда. Сможешь?
— Нет, прости меня, не смогу.
— Но у тебя дети, ты что, их не любишь?
— Ты знаешь хорошо, что я безмерно люблю детей.
— Они ждут тебя, — уже совсем беспомощно всхлипнула Меседу. — Они стоят рядом и спрашивают, почему я плачу, что мне им ответить, если ты даже ради них не хочешь вернуться?
— Я люблю ее, Меседу, и ничего не смогу поделать с собой.
— А почему твоя совесть позволяет тебе жить со мной, а любить ее? — это уже был голос не Меседу, в ней заговорил другой человек, властный и требовательный, он призывал к ответу. Я молчал. Тогда снова заговорила она: — Это конец, Нури. Ты свободен! Не нужен ты мне такой, не нужна мне и эта твоя квартира. У меня есть дети — это мое счастье. Прощай! — И Меседу положила трубку, а я долго слушал протяжные гудки.
Вот и все, девочка ты моя шилагинская, я один теперь, нет у меня больше никого, кроме старухи-матери, которая живет далеко в ауле, и тебя, Цуэрочка. Никого больше нет на свете. Не знаю, как воспримешь ты эту весть, мне очень страшно остаться одиноким. Прошу тебя, девочка ты моя шилагинская, будь моей женой. Я люблю тебя, я могу теперь быть всегда рядом, идти с тобой открыто по улице, не скрывая своих чувств. Помнишь, ты однажды со слезами говорила:
«Почему так все сурово в жизни, почему мы не можем любить друг друга не таясь?». Вот и пришло такое время — будь моей женой, девочка ты моя шилагинская. Позвони мне или лучше дай телеграмму, и я встречу тебя здесь. Я жду твоего решения, Цуэрочка! Люблю тебя и целую.
Твой Нури».
ПИСЬМО ДВАДЦАТЬ ВТОРОЕ
Ярко разрисованный акварелью необычного формата конверт, на нем нет ни марки, ни почтового штемпеля, вместо адреса обозначены номер комнаты в общежитии и имя девушки — Цуэри. В письмо вложено фото кудрявого юноши в военной форме, сержанта.
«Цуэри, не знаю, правильно ли я поступаю, что пишу это письмо. Давно я тебя не вижу, хотя родителям, когда они спрашивают, встречаю ли я тебя, говорю, что да. Они все твердят, что мне пора жениться, а я отвечаю им односложно: нет у меня никого, как же я могу жениться. Однажды отец за обедом сказал: «А что, Цуэри тебе не нравится?» Я даже поперхнулся, потому что никогда об этом не думал… Он рассказал, что у него с твоим отцом был разговор на эту тему много лет назад. И вдруг я будто очнулся от какого-то сна. Во мне что-то изменилось, душа проснулась, прости, Цуэри, я не могу красиво говорить и писать, лучше я выражу свои мысли словами нашего поэта Нури-Саида.
За поворотом новый поворот. Седой горы иное очертанье Дает иная точка мирозданья, Что вдруг за поворотом предстает. И есть заветный самый поворот. Он столько дарит, столько он крадет, Крадет и все же делает богаче, Как я теперь, скажи, могу иначе, Тревожный мой, нежданный поворот? Что значит без тебя мельканье дней, Что значит без тебя ночей прохлада, Огня горенье, колыханье сада? Мне в этом мире ничего не надо Без шилагинской девушки моей. Ты стала моим светом и виной, Моя удача и моя расплата. Назвал бы я тебя своей женой, Когда бы жен любили так когда-то, Одним дыханьем время напролет, Моя любовь мосты в былое жжет. И счастлив я, и счастье это горько, И жизнь моя звалась бы жизнью только, Не будь тебя, мой дивный поворот.