Опасная тропа
Шрифт:
— Это землетрясение.
— Послушай…
— Что?
— Слышишь?
— Да.
— Кричат?
— Да, там аул.
— Там же люди…
— Да, там люди…
— Я такое всюду, как же так… Бежим.
— Куда?
— К своим… Как же мои родные, — прошептала ты, — что с ними! — И побежала
— Прости, Нури, прощай! — крикнула ты и села на попутную машину. Ты спешила домой.
Я тоже уехал домой.
Моих беспомощных детей я нашел на улице под страшным ливнем; мокрые и жалкие, они стояли, сиротливо прижавшись друг к другу…
И тут меня покинул всякий страх. Хотя толчки продолжались, я побежал в дом, вытащил ковры, одеяла, топор, срубил ветки дерева, закрепил их, натянул тент. Потом вынес раскладушки, расстелил ковры на них. Дождь все усиливался. Говорят, землетрясение всегда сопровождается ураганом, ливнем и пожаром. Сидим все на раскладушке и молчим. Да и о чем говорить? Только когда я побежал в дом, жена закричала:
— Не ходи, вернись!
Она боялась за меня. А я ведь для нее был в командировке.
Я лгал жестоко, я научился этому. Как я в тот миг презирал себя, Цуэри! Как стыдно мне было смотреть в правдивые глаза детей! Они тоже почувствовали какую-то тревогу, им передалось мое напряжение… В душе у меня настоящий хаос; ведь и от тебя, девочка ты моя шилагинская, я многое утаиваю, жалею тебя, берегу. Моя жизнь все больше и больше наполняется ложью. Она вселилась в мою семью, в нашу с тобой любовь. Я не привык так жить, я не умею так жить. Как хочется любить открыто, как хочется гордиться нашей любовью! Не знаю, не знаю, Цуэри, я растерян окончательно, я бессилен что-либо изменить, но и жить так дальше не хочу.
— Папа, папа, — обратилась ко мне доченька, — землетрясение бывает, когда буйвол хочет почесать свой бок рогами? Да, папа?
— Нет, доченька, землетрясение бывает, когда плохими становятся папы, — вырвалось у меня откровение.
— Ты же не плохой, ты очень хороший, — она при этом искала мои глаза, а я не посмел на нее взглянуть, я испугался даже этой малышки: вдруг она поймет, что творится у меня на душе.
Я в смятении, в отчаянии, подскажи мне, девочка ты моя шилагинская, что мне делать. Так не может продолжаться, а без тебя не могу. Посылаю письмо с верным человеком, и он передаст тебе в руки. Напиши мне, Цуэри!
Твой Нури».
ПИСЬМО ПЯТНАДЦАТОЕ
Конверт с рисунком нарядной девочки, поздравляющей маму с днем Восьмого марта, адресован в общежитие университета, в сто восьмую комнату. Адзиевой Цуэри.
«Доченька моя, Цуэри! Пишет тебе твоя несчастная мать, пишет в горьких слезах. Что же ты сделала с нами, горе ты мое, горе! Что будет, что будет? Не думала и не гадала я, что ты навлечешь на нас такую беду, такие страдания. Неужели отец и я растили тебя, берегли пуще глаз только для того, чтобы ты принесла в наш дом бесчестье и позор? Если ты меня не пожалела, то подумала бы хоть о своем больном отце. Он дорог мне и как муж, и как человек. Он дорог должен быть и
Неужели глаза тебе даны, чтоб не различать добра от зла, а уши, чтоб не слышать добрых наставлений, неужели для того дано тебе сердце, чтоб обесславить нас… Отец получил какое-то анонимное письмо и пришел в такое исступление, что, кажется, убил бы всех нас. Он сначала метался по комнате, как разъяренный зверь, потом собрался было ехать к тебе, но шофера, к счастью, не оказалось на месте, тогда он швырнул мне письмо и сказал:
— Вот награда мне за все мои страдания и боли. Прочти, что пишут о твоей дочери!
— Но она и твоя дочь! — вырвалось у меня.
— Нет у меня больше дочери, нет! И не хочу, чтоб мое имя связывали с ней… Не хочу! — завопил твой бедный отец и рухнул в приступе сердечном. Гости уложили его на диван, я вызвала врача… Плохо, очень плохо отцу твоему…
Приступ-то, может быть, и пройдет, но боль, что ты причинила ему, навсегда останется черной зияющей раной на его сердце. Ой, доченька, какой тяжкий день, какие муки и страдания! Я же не могу, совесть мне позволит бросить его одного и уехать, хотя он гонит меня с твоими сестричками. Он пропадет без нас, он же как ребенок, я ему нужна, он в отчаянии только бывает жестоким. Что делать? Как жить дальше?
Я сначала обрадовалась, что дома оказались люди, но потом поняла, что лучше бы им не знать ничего, ведь разнесут по всему свету… беда, беда, и некому пожаловаться. Я прочитала письмо, и волосы мои встали дыбом. Не может этого быть, нет-нет, это неправда. Дочь, отец так любил тебя! Я попыталась внушить ему, что доброжелатели не могли такое написать, иначе зачем скрывать свое имя. Но успокоить отца не удается, да и болен он серьезно, весь дрожит, будто в лихорадке, меня к себе не подпускает, только младшую твою сестренку призывает… Это ужасно, доченька моя, такое врагу постесняешься написать. А может быть, ничего такого не случилось? Может быть, это злые люди хотят нас расстроить? Но мы ведь никому зла не делали. А может быть, письмо написали враги Нури-Саида? Да и поэт этот, я помню, он приезжал в школу, показался мне человеком порядочным.
Напиши мне, доченька, письмо не домой, а в школу, развей мое горе — не могу поверить, что моя родная, любимая дочь настолько безрассудна. Напиши, доченька, и обрадуй нас.
Твоя мама».
ПИСЬМО ШЕСТНАДЦАТОЕ
Вчетверо сложенный лист бумаги, вырванный из амбарной книги, наспех, но убористо написанные грозные слова. На обратной стороне листа просьба передать письмо в руки Абу-Муслима.
«Пишет тебе твой брат Рустам, желающий тебе крепкого нашенского здоровья и удач в работе. И мы живем неплохо, можешь не беспокоиться. Только что я узнал от жены о том позоре, который нанес нам некий Нури-Саид, называющий себя поэтом. Если это так, брат мой Абу-Муслим, чему мне очень не хочется верить, то я готов к мести… Я не потерплю, чтоб какой-то проходимец оскорблял честь моей папахи. Я инвалидом стал на войне, умирал не раз, но не для того, чтобы теперь терпеть чью-то насмешку. Или этот человек женится на Цуэри, или умрет. Так я решил, пусть меня считают отсталым, каким угодно. Всегда преданный тебе брат Рустам».